вдоль хребта, свиная голова с огромной пастью…
— Выйдите! — забыв о приличиях, велел датчанину Константин Иванович. — Мой брат болен. Это скоро пройдет.
Эрстед шагнул к кушетке.
— Это пройдет еще скорее, если я останусь.
— Выйдите!
Предводитель еле сдержался, чтобы не добавить сакраментальное, пахнущее дуэлью «…вон!».
— Врачей не стесняются. Я в силах помочь…
— Вы врач?
— Господин де Моранжье предлагал для уничтожения Зверя прислать в Жеводан армейский полк…
— В некотором смысле. Помолчите, вы меня отвлекаете…
Эрстед уже крепко держал Павла Ивановича за запястья. Без магнитов ему было трудно регулировать флюид. В свое время Франц Месмер отказался от магнитов, сведя лечение к силе магнетизера, но мало кто знал, что в опале, в конце жизни Месмер-старик вновь понял и принял значение намагниченного металла.
— Поднимите голову! Смотрите мне в глаза!
Как ни странно, Павел Иванович подчинился. Да что там! — Константин Иванович и тот привстал в кресле, вняв приказу. Увы, ему был виден лишь профиль датчанина. Предводитель собрался уж было встать, обойти стол и приблизиться к этому властному, очень убедительному человеку, чтобы встретиться с ним взглядом… В последний момент напряжение отпустило рассудок Константина Ивановича, и он сообразил, что слова Эрстеда предназначались его брату.
Шумно выдохнув, он откинулся на спинку кресла и не произнес больше ни слова.
— Вы здесь! Вы слышите меня? — вы здесь и сейчас, и больше нигде…
Впервые Андерс Сандэ Эрстед столкнулся с таким странным течением жизненного флюида. Казалось, из Павла Ивановича во все стороны тянутся тоненькие ниточки. Извиваясь, они шарили в пространстве — во времени? — делаясь похожими на щупальца медузы. Некоторые из них наливались жаром, не опасным, но, вне сомнений, чуждым общему флюиду носителя. Приливы и отливы жара совпадали с речью и молчанием Павла Ивановича.
— Все хорошо. Вы слушаете меня, и вас ничего не тревожит. Когда я хлопну в ладоши, вы уснете. Ваш сон будет крепок и непродолжителен. Пробудившись, вы будете полны сил. Я считаю до пяти. Один, два… три…
Маску идиота на долю секунды сменили памятные черты Гагарина-отца. Отец словно выглянул из‑за угла, убедился, что ребенок в безопасности, что его вмешательства не требуется, — и ушел заниматься своими, более важными делами.
— …четыре…
Павел Иванович перестал дрожать.
— Пять!
— Не выпить ли нам коньяку? — спустя пару минут спросил Константин Иванович, отойдя от мирно посапывающего брата. — У Павлуши в бюро есть славный «Remi Martin». Это я ему привез в октябре… Если, конечно, он не прикончил последнюю бутылку. Но вы и дока, господин Эрстед! Я сам чуть не заснул…
2
Павел Иванович Гагарин родился крепким и здоровым.
Позже выяснилось, что он родился больным.
Младенческие годы Павлуши были ясны и безоблачны, как небо над летней рекой. Отец, шталмейстер двора великой княгини Елены Павловны, в первенце души не чаял. Мать кудахтала над чадом, как наседка. Мамки-няньки, дядьки-пестуны… Если и не хватало птичьего молока, то не беда. А может, и хватало. Говорят, кто отведает сказочный Ornithogalum,[66] тот узнает языки птиц, и зверей, и всех тварей земных…
Вот Павлушенька и узнал.
Трех лет от роду, забавляясь деревянной лошадкой, он вдруг повернулся к маменьке, зашедшей в детскую приласкать младенца, и внятно сообщил:
— La vie est courte, et le ciel c’est pour toujours, mon enfant![67]
Слаба здоровьем, маменька упала в обморок.
Врачи, приглашенные на консилиум, развели руками. Дитя румяно, кушает отменно; вон профессора анатомии Брагеля схватил за бороду — не отдерешь. Что? Излагает по‑французски? Радоваться надо… Иному недорослю жениться пора, а он Париж от Пореченска не отличит. Прописали горячее молоко на ночь, забрали гонорар — и нет врачей, как не бывало.
Спустя неделю Павел свет Иванович на чистом испанском послал няньку в такое место, что бедную женщину едва отпоили подогретым хересом. Вот ведь закавыка! — по‑испански нянька ни гу‑гу, а все поняла, до тонкостей… Младенец же захихикал, повторил адрес по‑русски, уставясь в пространство незамутненным взглядом идиота, и забился в корчах.
«Бесноватый!» — аукнулось меж прислуги.
Хотели призвать священника, но отец, Иван Алексеевич, строжайше запретил. Сказал, узнает про болтунов — языки вырвет. И заперся с малолетним сыном в кабинете. Что уж они там делали, какого беса экзорцировали, один Бог ведает. Только долго не выходили. Может, и до завтрашнего утра.
Бедная маменька Елизавета Ивановна не знала, что и подумать. К счастью, она к этому времени успела родить второго сыночка, Митеньку, и ходила тяжелая в третий раз, так что за наследниками дело бы не стало. Если Павлушенька…
Ох, прости Господи меня, дуру!
Спаси и сохрани!
Господь спас и сохранил. Правда, вышел князь Иван Алексеевич из кабинета — краше в гроб кладут. Белый до синевы, звонкий, как заиндевевшая ледышка. Щелкни, разлетится осколками! Сказался больным, неделю из дома ни ногой. Лежал на диванчике, читал Монтеня. Лакеи дивились: пил князь, как не в себя. Хмель же бежал пьяницы, все боялся взять в охапку…
А ребеночек?
А что ребеночек? Приступы одержимости стали реже и, даже начавшись, быстро завершались. Случалось, месяцами жил Павлуша как любое роженое дитятко; было и по полгодика. В военную службу его отец записывать не стал. Сыновей много, слава богу, есть кому повоевать за Отечество. Александр Иванович — вот кто небось до генерала дослужится. И Дмитрию Ивановичу быть в генеральском чине, носить эполет с двумя звездами, с «жирной» канителью. Ну и хватит, пусть остальные молодцы по цивильной части…
Образование Павел Иванович получил отменное. Службу начал в Коллегии иностранных дел — мундир зеленый, шитье серебром. Хорош собой молодой дипломат! Начальство благоволит, от невест отбоя нет. Лови момент, княжич! А он месяц, другой, и подал рапорт: желаю, мол, послужить России за океаном…
И уехал куда подале — в российское генеральное консульство в Филадельфии.
Причина отъезда осталась для всех загадкой. Чем не угодил столичным чинам? Что брякнул невпопад? Молва прочно связала Павла Ивановича, обуянного внезапным припадком словоохотливости, графа Каподистрию, статс-секретаря Коллегии, и Александра Пушкина, которого царь за вольнодумие хотел сослать на Соловецкие острова, но передумал и назначил переводить для Коллегии с французского свод молдавских законов. Правда или нет, но вскоре после отъезда Гагарина-младшего в Америку граф Каподистрия был отправлен царем на воды в Швейцарию «для поправления здоровья», а вернее сказать, в отставку.
Пушкин же в этот год написал «Узника».
— Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном…
Четыре года, проведенные Павлом Ивановичем в «Городе
