братской любви»,[68] покрыты мраком. Что делал, чем занимался — бог весть. Доподлинно известно одно: в год его приезда из Филадельфии был сразу же отозван в Петербург чрезвычайный посланник и полномочный министр, действительный тайный советник Петр Полетика. Болтают, что Полетика умолял начальство об этом, ибо Гагарин по прибытии имел с ним личный разговор — и перепугал действительного тайного советника до смерти.
Няньку отпаивали хересом. Посланника — ромом.
В 1826 году Полетика издаст в Лондоне на французском языке книгу «Очерк о состоянии Соединенных Штатов Америки», подписавшись псевдонимом «Русский». В России книга так и не выйдет, категорически запрещена цензурой. А Павла Ивановича сразу по выходу «Очерка…» вернут обратно на родину, допросят на предмет «Русского» — и мигом выведут в отставку.
Сплетники увяжут эти факты друг с другом, покрутят в руках на манер кукиша — да и выбросят за ненадобностью.
На этом карьера Павла Ивановича закончилась. На семейном совете, где главенствовал князь Иван Алексеевич, было решено взять старшего сына под негласную опеку и, не дожидаясь, пока его сошлют в Сибирь, сослать куда поближе — в тамбовские имения.
— Батюшка! — после совета не сдержался Константин Иванович, человек горячий и откровенный. — Вы ведь его лечили! Чего ж совсем не вылечили?
Князь непонятно ухмыльнулся:
— Смерти моей хочешь, сынок? Не торопись, успеешь…
В провинции был Павел Иванович тих и безгласен. Неприятностей особых не доставлял, жил мирно, с соседями ладил. Приступы донимали его нечасто. Гости, делаясь свидетелями припадка, не слишком изумлялись — мало ли чудаков на белом свете? Зато хлебосол, добрая душа… Внешнее сходство с родителем тоже никого не удивляло — сын и должен походить на отца, чего уж там. Удивляло другое: казалось, сын помимо черт лица норовил подхватить от столичного батюшки и все его привычки.
Биографию тщился повторить, что ли?
Увлекся театром, в усадьбе завел труппу из крепостных; наезжая в Тамбов, волочился за актрисами. Все хотел жениться на трагических героиньках, подражавших таланту Семеновой, — оттащили за уши, запретили. Первый раз в жизни Павел Иванович кричал, ножками топал: не удержите! Не сейчас, так в старости женюсь![69] Обидевшись, в имении жил во грехе с дворянской девицей Макаровой — Елизаветой Ивановной, полной тезкой покойной маменьки Павла Ивановича. Так и звал ее: «матушка моя» — не стесняясь окружающих.
Был плодовит, как старый князь, — Макарова рожала ему каждый год.
А брат Константин Иванович жил рядом — приглядывал…
3
— Куда же вы?
— Извините, Константин Иванович. Я обещал князю Волмонтовичу, что присоединюсь к нему в самом скором времени. Уверен, мы с вами еще вернемся к этому разговору.
— А сеанс? Вы проведете с Павлушей месмерический сеанс? Настоящий? Я читал, что нужен ушат с магнитной водой…
— Обязательно. Но позже.
— А коньяк? Здесь еще полбутылки…
— И коньяк — позже. Укройте брата пледом, ему полезно тепло…
— Когда он проснется?
— Уже скоро. Будет хорошо, если по пробуждении он сразу увидит вас. Присутствие родственников благотворно влияет на распределение флюида.
— Не забудьте — завтра с зарей!
— Да, я помню…
Константин Иванович вздохнул, берясь за бутылку. Украдкой вздохнул и Эрстед: став невольным свидетелем месмеризма, предводитель дворянства, как это бывает с впечатлительными людьми, сделался чрезвычайно словоохотлив. Его рассказ о брате был интересен Эрстеду. Полковник собирался сдержать слово и провести с Павлом Ивановичем полноценный сеанс нормализации флюида…
Но сейчас его действительно ждали внизу.
Двух князей — настоящего и фальшивого — Эрстед заприметил еще из окна кабинета. Со стороны Волмонтович и китаец, прогуливаясь по осеннему саду, вполне могли сойти за закадычных приятелей, что встретились после долгой разлуки и теперь поглощены увлекательной беседой. В увлекательности беседы Эрстед нисколько не сомневался. А потому спешил присоединиться — пока не начались пальба и рукоприкладство. Он не знал, чего опасается больше: хитрой восточной каверзы со стороны китайца — или того, что гоноровый шляхтич без обиняков свернет «Енгалычеву» шею.
Каким же фанатичным упрямством надо обладать, чтобы плыть за врагом из самого Китая, следить по всей Европе и настигнуть в российской глуши! Упорство азиата вызывало уважение — и тревогу.
В гостиной датчанина пытались зазвать за стол. Помещики с семьями как раз усаживались слегка закусить перед тем, как в столовой приняться за настоящий ужин. Сославшись на неотложное дело, Эрстед дал обещание вскоре присоединиться к компании — и ретировался. Бегом миновав переднюю, он запнулся в темных сенях, едва не упал и, чертыхнувшись, вылетел на крыльцо.
Беседка, увитая гирляндами плюща, живо напомнила ему визит к Лю Шэню. Молодой француз, читавший в беседке газету, лишь усиливал сходство. Холодный март в Пекине, Волмонтович декламирует стихи Андерсена…
История свивалась в кольцо, норовя ухватить себя за хвост.
Эрстед заторопился в обход дома. Под ногами чавкало. Сапоги сделались пудовыми — к подошвам липли комья грязи и палые листья. Дождь, моросивший с утра, утих, но прелести пейзажу это не прибавило. Голые яблони с немым укором тыкали ветками в серую дерюгу небес. Эй, там, наверху! Хоть снегом наготу прикрой, что ли? Две мраморные статуи — Амур и Венера — с недоумением взирали друг на друга.
«Мать, куда нас занесло?» — спрашивал Амур.
Венера отмалчивалась.
Китаец и Волмонтович фланировали меж деревьями едва ли не под ручку. Прямые, как жерди, внимательные до оскомины. Каждый поигрывал тростью — на свой оригинальный манер. Оба не спускали друг с друга глаз, но вцепиться в глотки не спешили. Эрстед перевел дух, подобрал суковатую палку, счистил с обуви грязь, чуть помедлил, чувствуя себя не в своей тарелке; забросил палку вглубь сада…
И уже без спешки двинулся дальше.
— Гутен таг, герр Алюмен.
Китаец учтиво приподнял шляпу. Говорил он на превосходном немецком, как и во время последней их встречи в Фучжоу. На миг Эрстеду почудилось: туго взведенная пружина вот-вот сорвется, и Волмонтович…
Нет, ничего не произошло.
— Огнестрельного оружия у него нет, — деловито сообщил поляк. — Возможно, кинжал или клинок в трости. Не подходите к нему ближе чем на три шага.
Эрстед кивком поблагодарил князя за заботу.
— Гутен таг, герр секретарь. Или — ваше сиятельство? Вы ведь нынче титулованная особа…
— Наедине зовите меня Чжоу Чжу.
— Вы проделали долгий путь, герр Чжоу. Но, боюсь, совершенно напрасно. Тайна серебра Тринадцатого дракона — больше не тайна. Вы опоздали.
— Я знаю.
— Тогда зачем весь этот маскарад? Не можете смириться с тем, что мы ускользнули от вас? Считаете это оскорблением? Желаете смыть кровью?
— В определенной степени да, — не стал отпираться китаец.
— Ваша настойчивость делает вам честь. Но назовите хоть одну причину, которая мешает мне сдать вас российским властям как китайского шпиона, незаконно присвоившего чужое имя и титул? Уверен, в
