Он выдержал полминуты и добавил:
— Те, кто сейчас запишется в состав добровольцев, в скором времени будет произведен в офицеры. Итак?
Наступила тишина. Потом раздался спокойный голос Миши:
— Генерал! У нас есть встречное предложение.
— Я слушаю вас.
— Извините, генерал, я оговорился, — продолжал Миша, — не предложение, а, если вы позволите, совет.
— Ну, говори!
Генерал приблизился к пленным и, найдя глазами в толпе Каменцева, приказал охранникам вывести его из толпы.
— Я сам, — отстранив охранника, Миша вышел вперед.
— Слушаю тебя! Что ты хотел мне посоветовать? — насмешливо спросил генерал юношу.
— Я бы вам посоветовал немедленно сложить оружие и сдаться властям. То, что вы затеяли — авантюра. Не пройдет и суток, как стационар будет взят. Вы слышите? — он указал рукою в сторону Грибовичей. — Там идет бой. Ваш переворот не удался! Не могу вам ничего гарантировать, но прекращение сопротивления сможет облегчить вашу участь. Еще раз прошу простить меня за совет младшего старшему. Я понимаю, что это не совсем вежливо, но таковы обстоятельства.
Несмотря на свое положение, я почувствовал прилив гордости за своих воспитанников. Никто из них не согласился на предложение генерала, но своим поведением и спокойным вежливым ответом они показали образец выдержки и мужества. Не было обычных в таких случаях, если верить художественной литературе, смелых оскорбительных выкриков, проклятий, бросаемых в лицо ненавистному врагу. Был вежливый ответ и молчание. И это оказалось более внушительным. Покровский растерялся и не нашел что ответить. Некоторое время он молчал, потом махнул конвоирам рукою, чтобы они увели арестованных. Ребят погнали в подвалы. Сквозь толстую дверь своей камеры я слышал шум их шагов по длинному коридору. Затем все затихло. А со стороны Грибовичей продолжали доноситься стрельба и взрывы. Пальба то затихала, то возобновлялась с новой силой и яростью. Мне даже показалось, что она приближается. Во дворе поднялась суета. Я увидел, как проехало несколько грузовиков с прицепленными пушками. В Грибовичах, «Лесной сказке» и Острове мы имели склады оружия, о которых было известно только нескольким членам Совета. На этих складах кроме обычных боеприпасов хранились противотанковые ракеты ручной наводки. По всему было видно, что Кандыбе удалось их взять и применить в деле. Стрельба между тем приближалась. Совсем рядом ухнула пушка.
Дверь камеры отворилась, и два офицера пригласили меня выйти. Меня провели на 3-й этаж. В пашей комнате «у камина», где обычно мы проводили свои совещания, в кресле у самого огня, перемешивая кочергой угли, спиною ко мне сидел человек в генеральской форме. Услышав, что мы вошли, он повернул голову, и я узнал… Голубева.
— Вы?! — невольно вырвалось у меня.
— Как видите, — проговорил он, вставая. — Оставьте нас, но будьте поблизости! — приказал он офицерам.
— Вы! — невольно повторил я. — Как вы могли? Пойти на такое бессмысленное дело, предательство!
— Не предательство, а хорошо разыгранный эндшпиль.
— Предательство, да еще двойное. Сначала вы предали Покровского, развалив «Армию Возрождения», а теперь — нас!
— Вот вы меня тоже не понимаете, как не понимал раньше и Покровский. Вы играете в шахматы? Тогда вам должно быть известно такое понятие, как жертва фигуры. Мой переход был ничем иным, как такой жертвой. Как я уже объяснял, мы не могли тогда оказать серьезного сопротивления. И я решил, что нам надо проникнуть в вашу организацию и взять ее изнутри, получив все преимущества вашего развитого хозяйства и соединить его с нашей административной системой и управлением… Как видите, это нам удалось! Мы не собираемся делать каких-либо серьезных изменений. Все почти останется так, как и было. Или — почти так. Вот только для начала изымем у населения оружие. Многое из того, что вы создали, я бы сказал, сделано прекрасно. Меня восхитило то, что вы, несмотря на постигшее нас всеобщее бедствие, создали школы и что-то наподобие университета. Это все останется без изменения и даже будет развиваться.
На протяжении всей его речи я молча смотрел на него. «Кто он? — спрашивал я себя. — Злодей? Авантюрист?» Он наконец замолчал и с усмешкой посмотрел на меня.
— А вы все-таки оказались плохим психологом, — сказал он в заключение.
— А вы — плохим шахматистом! — отпарировал я. — Если не можете отличить митшпиль от эндшпиля! Ваша жертва не привела к цели. Далее последует простой размен фигур. Ваша партия, можно считать, проиграна. Захватив танки, вы решили, что сможете перевести игру в ладейное окончание, но не учли нашего преимущества в пешках и легких фигурах. И теперь потеряли, как мне кажется, все свои тяжелые фигуры. Вам грозит мат в два хода.
— Откуда у ваших людей оказались противотанковые и ручные пехотные ракеты?
— Они были всегда.
— Почему я не знал? Ведь я заведовал последнее время вооружением.
— Вы многого не знали…
— Значит, мне не доверяли? — Голубев, казалось, был ошеломлен. — И это после всего того, что я для вас сделал?
— Видите ли, полковник, нам стало кое-что известно о вашей деятельности в «Армии Возрождения». Вы были одним из ее главных создателей. То есть были убеждены в своей правоте. Не так ли?
Голубев кивнул.
— Потом вдруг быстро изменили своим принципам. Я допускаю такую трансформацию, но человек, идущий на нее, должен быть либо гением, либо абсолютно беспринципным. Гений — это тот, кто может зачеркнуть весь свой накопленный опыт и учиться новому, человек, способный преодолеть консерватизм мышления. Я присматривался к вам и считал, да и сейчас считаю вас умным человеком. Но не вижу гения. Я хотел понять, куда вы дели свои старые убеждения. Не получив ответа, мы, естественно, держали вас на неполном информационном обеспечении. Простите!
Голубев покраснел.
— Все равно вы находитесь в матовом положении! Ваш король, то есть вы сами, блокирован.
— И здесь вы показываете себя плохим шахматистом, Голубев. Путаете испанскую партию с сицилийской защитой.
— Не понял?!
— Проще простого. Если бы вы, подобно авантюристам Писаро, имели дело с крайне тоталитарной системой, то достаточно было бы захватить Сапу Инку, и партия была бы выиграна. Вы же имеете дело с демократической системой, где любой из моих помощников может заменить руководителя. Вот и сейчас эту роль выполняют или Алексей, или Кандыба.
Голубев слушал меня внимательно. Затем взял пару поленьев и положил их на раскаленные угли.
— Немного холодновато, — заметил я.
— Вполне естественно, — согласился Голубев, — ноябрь. А вы хорошо это придумали с каминами. Я, знаете, с детства люблю смотреть на пылающие угли в костре и всегда вот мечтал иметь дома камин. К сожалению, так и не удалось построить такой… И все же, — продолжил он, возвращаясь к теме разговора, — мы используем то преимущество, которое имеем. Кстати.
Он заговорил официальным тоном:
— Я призываю вас способствовать прекращению ненужного кровопролития.
— Я и сам бы хотел, чтобы оно поскорее закончилось, — согласился я.
— Вот и обратитесь по радио к населению с призывом сложить оружие и подчиниться Военному Совету!
— Это бесполезно, Голубев. Меня не послушают.
— Но вы это сделаете?
— Нет.
— Вот как?! Тогда, я очень сожалею, но нам придется прибегнуть к крайним мерам.
— Расстреляете?
— И не только вас. Поймите, мне самому это омерзительно, но слишком серьезное положение и слишком большая игра. Посмотрите! — он подошел к окну.
Во дворе, под охраной трех автоматчиков стояла вся моя семья.
— Я знаю, что вы храбрый человек, но неужели вы не пожалеете свою семью? У нас нет иного выхода! Мы должны воспользоваться любым шансом… Сейчас льется кровь и погибают люди… Мы должны все сейчас взвешивать…
— Я понимаю, — ответил я, — как сложно вам, офицеру, поднять оружие на женщин и детей…
— Не читайте мне морали! Я не меньше вас переживаю. Но, повторяю, у нас нет выхода.
— У порядочного человека выход всегда есть…
— Хватит! Да или нет?
— Я должен подумать.
— Думайте здесь. И поторопитесь. Каждая минута стоит нескольких жизней.
— Хорошо, приведите мою семью сюда.
— Зачем? — подозрительно взглянул на меня Голубев.
— А, новоиспеченный генерал боится безоружных женщин и детей?
— Я ничего не боюсь. Но не вижу в этом смысла.
— Все очень просто. Если, скажем, я обращусь к населению, а оно не послушается меня, сохраните ли вы мне и моей семье жизнь?
— Клянусь честью офицера!
— М-да… Ну, предположим, что так. Но, я не верю в ваш успех. Вы проиграете, и после такого обращения я буду обречен на всеобщее презрение, мне грозит изгнание. Я думаю, что люди сохранят мне жизнь, но подвергнут изгнанию. Поэтому я должен заручиться согласием моей семьи. Если мои близкие пойдут со мною в изгнание, я сделаю то, о чем вы меня просите, если нет — я предпочту умереть… Это мое последнее слово.
