XXI
Следующее лето, как и следующая зима, были для аваров и достаточно сытыми и спокойными. А в передлетье каган снова позвал к себе поверенного в делах посольских.
— Готовь свою братию, Кандих, поедешь к императору ромеев со словами-речью от меня. Путь будет неблизкий, думай, отправляясь, что скажешь, однако знай: на этот раз надо добиться того, чего не добился в прошлый раз.
— О, великий и мудрый!..
— Не спеши падать духом. Сейчас мы не те, что были когда-то, император тоже другим будет. У нас есть теперь резоны, Кандих, не только предлагать себя, но и требовать своего. Первый из них — авары живут не на ромейской земле, свою имеют. Второй — не убежали от ромеев, а есть ближайшие их соседи. Итак, когда придешь в Константинополь и встанешь перед императором, не ползай, как ты умеешь, держи себя гордо и независимо, пусть видит и знает повелитель ромеев: авары раньше не были там рабами или конюхами, сейчас и подавно не собираются быть. А потом, как убедишь в этом, скажешь и все остальное. Прежде всего, выскажешь императору наше возмущение тем, что империя звала аваров на службу, брала на себя вон какие обязанности, теперь отказывается от них; что она, вопреки издавна существующим законам и обычаям, заняла крепости Сирмию и Сингидун, которые, будучи недавно гепидскими, должны принадлежать аварам. Более того, она взяла под защиту короля гепидов Кунимунда, многих его герцогов и баронов. Каган, скажешь императору, и его турмы требуют вернуть все это — города-крепости на Саве и Дунае, перебежчиков-гепидов, что нашли защиту под крылом ромеев. Если воля наша будет удовлетворена возвращением того, что принадлежит нам как победителям в сече с гепидами, когда император, вопреки бывшим словам своим и гнева своего, заплатит аварам хотя бы то, что платил император Юстиниан, и еще то, что предназначалось раньше утигурам, как вспомогательная плата за ратные услуги, — то авары, как и утигуры, теперь подвластные аварам, и впредь будут друзьями ромеям, надежной в их ратных помыслах силой. Если не удовлетворят желаний наших, а, следовательно, и жалованья не будет, авары, скажешь, пойдут походом на ромеев. Понял, чего я добиваюсь от императора?
— О, да…
— Так будь острым на ум и сделай все возможное и невозможное, чтобы восторжествовали мои притязания в твоем словесном поединке с императором. Уповай на то, что содружество с нами будет значить для империи в несколько раз больше, чем те тысячи золотых солидов, которые она будет платить каждое лето, а раздор с нами и вовсе ляжет ей камнем на грудь. А еще скажи императору: каган возлагает надежды на его сообразительность и ждет согласия на подписание с нами договора до середины лета. Если императорские послы не прибудут в то время в стольное стойбище аваров и не заключат ожидаемый договор на мир и согласие, авары будут считать, что мира между ними и империей нет и быть не может.
— О, мудрый повелитель! — поднял Кандих руки к небу. — Боюсь, что я не смогу добавить что-то от себя. Скажу лишь то, что слышал из уст твоих.
— Как знаешь, так и поворачивайся там, одно предъяви непременно: императорское согласие вернуть нам Сирмию, Сингидун и платить субсидии. Без этого можешь не появляться мне на глаза.
Кандих и не появлялся, по крайней мере, до середины лета. Полозом вился вокруг императора, как и вокруг стоявших рядом с императором, посылал кагану гонцов, чтобы оповещали Ясноликого, как идут переговоры, что говорил он императору и — император ему. А посольство ромейское не объявлялось и не объявлялось в стольном стойбище аваров.
Каган злился. Был бы Кандих под рукой, ей-богу, в прах стер бы и пустил по ветру. Но Кандиха не было, другие расплачивались за его неудачи. Когда вернулся из Константинополя и все-таки ни с чем, Ясноликий успел перегореть в гневе своем и ограничился тем, что отстранил старика от обязанностей стольника. За меч тоже не спешил хвататься, чтобы сделать обещанное явным. Что-то обдумывал про себя, а обдумав, отмалчивался. Это не сулило радости советникам, всем, кто был под рукой кагана, слушал его просьбы и осуществлял его волю. Зато другие авары или не обращали внимания на его молчание, или радовались тому, что каган их сидит в палатке, а не в седле. Охотно пасли коней и гоняли на них наперегонки с ветром, принимали в передлетье новорожденных жеребят, телят, ягнят и светились лицом, слышали веселый гомон в ограде и вновь светились. Потому что два лета покоя дали столько, сколько не дали семь лет почти непрерывного похода — от степей за широкой рекой до Днестра, от Днестра до Скифии по Дунаю и от Скифии снова за Дунай — в Паннонию. Каган у них — Небом посланный предводитель. Вон, какую щедрую на злаки землю добыл для всех аваров, какими благами вознаграждает и земля. А Небо — еще больше. Имеют стада коров, овец, коней столько, что им и числа не всякий знает. А еще многие удостоены и такого блага, как гепидские девы, которые не замедлили стать женами. Разве все это возможно было у других предводителей? Разве такого удостаивались роды аварские других времен?
— О, Небо! — становился один, становился и второй на колени и благоговел перед силой, которая вознаградила его он такими щедротами.
— О, великий и мудрый повелитель! — воздавал должное Баяну третий. — Ты — посланник Неба, наша опора в мире на этой благодатной земле! Живи в свое удовольствие, нам и детям нашим на радость!
Тишина выпестовывала покой, а покой — склонность к восхищению: на выпасе — лошадьми, сытыми коровами, многочисленными овцами, а еще — далекими видами, чистым небом и пением в вышине, в палатке и возле палаток — женами, многочисленными детьми у жен.
— Есть ли что-то лучше и отраднее в мире, — говорили мужам жены, — и надо ли чего-то лучшего за покой. Продли эту благодать, о Небо, сделай, богатство наше, таким, чтобы оно услаждало нас сегодня, завтра, всегда.
И небо не осталось глухим к мольбам аварских жен. Прошло лето с тех пор, как Кандих вернулся от ромеев, прошло второе, за ним третье, пятое пошло, каган не зовет в поход. Собирался, говорили, только и делал, что угрожал мечом, а доходило до похода — если не одно, то другое задерживало и заставляло переиначивать. Потому, что вопреки обычаю, никто не волен поступать, а против воли Неба даже каган не может пойти. На второе, после победы над гепидами, лето родилось у него пять сыновей и три дочери, на третье — четыре сына и четыре дочери, на четвертое — только сыновья, на пятое — снова только сыновья. Как мог Ясноликий нарушить обычай родов своих и кровавить в те лета меч, когда в стольном стойбище его слышали крик новорожденных, а рожали милые сердцу жены — те, которых имел до похода, и те, которых заимел после похода в землю Гепидскую. Созвал гостей и давал по тому случаю пир на весь мир. В одно лето восемь раз, во второе восемь, в третье десять и в четвертое снова десять. И не на день и не на два. Разве мог Ясноликий думать про эту выплату и о субсидиях, глядеть на этот знатный блеск золотых солидов, когда род звал к веселью? И жен у него есть и есть, и каждая из них, если не через лето, то через несколько лет рождает сына или дочь.
Однако и время не ждало. На смену лету приходила зима, на смену зиме — лето, рожденные не так давно дети становились по воле Неба отрочатами, отрочата — отроками, отроки — мужами. И не только в родах аварских, в других землях тоже. Каган, может, и не заметил бы еще того, но произошла на одном из веселий досадная для его рода ссора: жена-аварка поссорилась с женой утигуркой и схватила ее за волосы. На крик обиженной матери встали ее сыновья, а против сыновей пострадавшей встали сыны жены-аварки. Едва развели их и усмирили. Зато не успокоился после той оказии каган.
— Где твои турмы? — спросил он хакан-бега, когда тот пришел и встал перед ним.
— На стойбищах, повелитель.
— И насколько многочисленны?
— Значительно более многочисленные, чем были до сечи с гепидами.
— А драчливых, таких, что дурачатся с жира, сколько среди них?
Ател не совсем понял своего повелителя, но, все же, не стал скрывать правду.
— Есть такой недостаток, особенно среди тех, что заимели стада коров, табуны лошадей, детьми и прислугой обзавелись.
— Труби сбор, пойдем на Сирмию.
Сбор протрубили и турмы собрались быстро, а на Сирмию не пошли. Каган отобрал двадцать из них и приказал вторгнуться в соседнюю Далмацию, не так давно покоренную Византией после упорных и длительных битв с готами.
Начальные и неначальные авары были изрядно удивлены этим. Почему Ясноликий так поступил? Зачем ему и без того разоренная Далмация? Не лучше было бы пустить аварские турмы на богатую Фракию? А когда в Далмации объявились собранные со всего Иллирика провинциальные когорты и стали давить на аваров, да и гнать их оттуда, и вовсе опустили руки. Что случилось с Баяном? Почему он так скудно начал мыслить?
