— Тогда соберите ее. Фиск даст солиды, империя имеет столько людей, что ими можно море запрудить. Наберите легионеров, вымуштруйте более-менее, прибегните, наконец, к кому-то из варваров, чтобы помогли своей ратью, а обров проучите так, чтобы они и след к нам забыли. Тоже нашлись одни — угрожать Византии.
Когда так говорит император, что остается делать? Взяли все, что можно было взять в метрополии, созвали когорты из провинций и, прежде всего, с наиболее надежных — Фракии, Македонии, сплотили на выделенные фиской солиды новые легионы и стали думать, как разгромить аваров, чтобы и думать забыли о вторжении в рубежи ромейской земли, силы этой, может, и недостаточно еще, а вернуть империи Сирмию нужно. Остается определиться, кто поведет эту местную силу на аваров и сумеет разумно воспользоваться ею.
— А чего тут сомневаться? — поднялся один. — Я поведу. Это был известный в палатийской армии стратег, к тому же наиближайшее к императору лицо — Тиверий. В сечах с персами он сумел заманить супостатов своих на позиции ромейских легионов, отрезал их от всех других персов и заставил без особых потерь и усилий сложить оружие. Вторично Тиверий сам решился вторгнуться в персидскую крепость, под которой всем надоело стоять, поднял там переполох, а уже переполох помог вломиться туда всем другим ромеям и завладеть крепостью.
Все это говорило о молодецкой отваге Тиверия, хотя ничего еще не говорило о его умении выиграть поход, в котором принимают участие не когорты и манипулы, а легионы и легионы. Но когда надежда на победу такая нетвердая, а желающие взять верх над аварами есть, то кто осмелится встать и сказать: сюда нужен другой? Одни молчали, другие рады, что нашелся желающий, и благословили смельчака на подвиг.
На пути от Константинополя до Дуная Тиверий пополнял и пополнял свои легионы новыми когортами. Поэтому когда приблизился к Сирмии, силу имел достаточную. Оставалось узнать, где каган и его турмы, что замышляет совершить против него, Тиверия. Причина размолвки — Сирмия, и надо ли идти на нее всей силой? Там прочные крепостные стены, они могут оказаться и неприступными. Что тогда? Стоять и стоять, надеясь взять измором? А не возьмет ли тот измор его легионы?
Шел к Дунаю — думал об этом и подошел — тоже думал, пока не встал на твердой и единственно верной мысли. Легионам и легионерам, так или иначе, нужен отдых. Пока будут отдыхать, пошлет к аварам послухов и видаков. А уж как будут от них сведения, встанет на какой-то мысли-решении.
Проникли его видаки к аварам (в том числе и в Сирмию) очень просто — под видом продавцов скота, скупщиков бычьей кожи, овечьих смушек, просто под личиной блуждающих в поиске куска хлеба людей. И сведения принесли, по всем признакам, достоверные. Не принесли лишь утешения: каган, оказывается, знал, кто ведет против него легионы, где находится, и держал турмы наготове.
Упование на неожиданность, следовательно, отпала. Надо выходить в поле и биться с аварами в поле. Где выгоднее встать: перейдя Саву под Сирмией или опереться на Сингидун и ударить со стороны Сингидуна? А как там, и там?
«Проклятье! — впервые шевельнулся вопрос и породил нечто похожее на раскаяние. — Зачем брал на себя эту поход, когда не был ни на Саве, ни на Дунае?»
И в один, и в другой конец метался, размышляя, а остановился на мысли, которая не посещала его еще и, казалось, и не должна была посетить: раз каган все равно знает, кто вышел против него и с какой силой, почему не начать поход с переговоров?
Осияние это показалось Тиверию удивительно соблазнительным, и он не стал колебаться: собрав из первых, кто попал под руку, посольство и послал его в стольное стойбище аваров. Сколько ждал ответа от Баяна, столько и не переставал надеяться: а вдруг правитель аваров взвесит все «за» и «против» и уйдет из Сирмии? На что она ему? Ни Сирмию, ни лангобардский Норик не избрал своим стольным городом, как встал на Гепидской земле палаточным стойбищем, так и продолжает стоять. Посольство же не с пустыми руками ушло. Так и сказал послам своим: «Обещайте кагану: „Я, Тиверий, приложу все усилия ума и сердца, а склоню императора к мысли жить с аварами в дружбе и платить им обещанное — восемьдесят тысяч солидов каждое лето, если каган выведет из Сирмии свои турмы и передаст ее законным владельцам — ромеям“».
И днем ходил — не переставал думать об этом, и на сон отходил ночью — опять думал. Верил в долгожданное и ждал ожидаемого. А дождался немного. Каган сказал, выслушав слова: «Было бы лучше, если бы Тиверий привез солиды, а не слова о них. Сирмию могу освободить, однако не раньше, как император выплатит должное нам за все эти годы и выдаст всех, кто провинился перед нами». И тем сказал все: миром Сирмию не отдаст, Сирмию надлежит брать силой.
Ну что ж, неизбежного не миновать. Остается подумать, как выиграть битву, и становиться с этим высокомерным обрином на битву. Он все-таки Тиверий, за ним вон какие победы над персами. Над персами, слышал, вонючий обрин?
Ездил сам на Дунай, посылал разъезд на Саву, прикидывал, взвешивал, а чего-то твердого и определенного взвесить для себя не мог. Пока не подошла к сердцу злость и не заставила быть самим собой.
«Я все-таки ромей и Тиверий, — похвастался. — Не может быть, чтобы не перехитрил тебя, Баян».
Знал от видаков своих: авары тоже не отсиживаются в стойбищах, около жен и конях, рыскают по эту сторону Дуная, наблюдают за ним. А если так, пойдет на Сирмию, и все. Тем убедит кагана: его цель — все-таки Сирмия. И уже тогда, когда убедит, оставит под Сирмией только мечников и лучников, всех остальных кинет от Сингидуна за Дунай и пустит гулять по аварским стойбищам. Так, чтобы только пепел оставался после них и плач и тоска сеялись долинами. Пусть тогда он каган, бегает по мысленному древу и выискивает, где взять турмы, да и людей своих защитить от копья и меча и Сирмию сохранить за собой. Да так, пусть тогда думает и снимает турмы из-под Сирмии и бросает против конных ромейских легионов. Глядишь, в той спешке и страха и дрогнет где-то, глядишь, именно таким образом Тиверий и возьмет для империи Сирмию.
Все делал, чтобы видели Баяновы видаки: идет на Сирмию, и идет всей своей силой. А когда был уже под Сирмией и обложил ее, перейдя Саву, у Сирмии, оставил при себе только тех, что надо было оставить, другим повелел сняться тайно, создать видимость, будто их отозвали из-под Сирмии, а там где-то свернуть к Сингидуну, на переправу через Дунай.
Они и переправились, и недолго гуляли по Дунаю, разоряя аварские стойбища. У кагана хватило турм преградить им путь. А уж как преградил и был уверен, дальше не пойдут, призвал самого сметливого из тарханов, Апсиха, и сказал ему:
— Возьми, какие хочешь и сколько хочешь турм и сбрось тех, что возле Сирмии, в Саву.
Апсих прикинул что-то в уме и задержал стальной взгляд глаз своих на кагане.
— Дай, Ясноликий, хоть одну турму из верных тебе.
— Всего лишь?
— Остальные возьму у хакан-бега.
— Быть, по-твоему.
Апсих знал: каган верит ему. Он в который раз уже посылал его в самое опасное дело, туда, где ждет или победа, или смерть. А если так, не может быть и сомнений: он утвердит кагана в этой вере. Еще раз и, может, навсегда.
Когда приближался к Сирмии и увидел, небо заволакивается, остановил утомленного быстрым переходом жеребца и огляделся: это же то, что надо! Дождь загонит воинов Тиверия в укрытие и даст возможность застать в их лагере неожиданно. Вот, и решение не может быть иным: в Сирмию явится ночью, тогда, как никто не будет видеть его, и сложится, как задумал, ночью и ударит на ромейский лагерь.
Небо было благосклонно к Апсиху. До самой ночи громоздились и громоздились там облака, а ночью прогремел гром, засверкали молнии и хлынул дождь. Не дождь — настоящий ливень.
Тиверий был уверен: в такой ливень запертые в Сирмии авары не посмеют решиться на вылазку. О том же, что может подступить другая сила и сейчас внезапно упадет на его лагерь, и помышлять не мог. А она упала, да так сильно и стремительно, что только наиболее ярым и осмотрительным и повезло добежать до Савы и переплыть Саву.
Пришлось звать к себе ушедших за Дунай, и тем погубил их, чуть ли не наполовину. Авары настигли его когорты при Дунае и навязали сечу. А где видано, чтобы те, что видели себя уже по другую сторону реки, в полной безопасности, были способны противостоять супостатам и противостоять достойно? Те, что не растерялись и упорно стали защищать свою честь, пали в бою, те, что переправились, не были уже силой, на которую можно было возлагать какие-то надежды.
Когда добрался, наконец, до Константинополя и встал перед императором, так и сказал ему:
— Это дьявол. Пока мы не имеем возможности бросить на него все палатийское войско, должны платить солиды и как-то мириться с этим. Другого удержу ему нет, и будет ли когда-нибудь, никто не ведает.
