– Чунг, ты узнаёшь меня…
– Чунг… Чунг… – и в голосе проступали различные ноты – и знакомые, похожие на голос какой–то крупной хищной птицы – Чунга; и ещё новые – более басистые, задумчивые. – …Так много образов, воспоминаний – надо в них разобраться. Ты ведь Алёшча?
– Алёша.
– Ну да – Алеша.
– Ну вот – наконец–то ты произнёс моё имя правильно. – попытался улыбнуться Алёша.
– Странно… будто тысячи и тысячи жизней промелькнули… Но они ничего не значат – они всё сон.
– Чунг, я к тебе обращаюсь. Скажи, что с твоим телом – ты жив? Тебе ещё не похоронили, не сожгли?.. Ты будешь продолжать идти на север.
Не меньше двух минут продолжалось молчание, всё это время Алёша смотрел в его изумрудные глаза. Там метались потоки неуспокоённых мыслей, тяжких воспоминаний – но всё ж глаза сияли – и наконец он проговорил:
– Нет – я жив… И я пойду с тобою, друг…
И Чунг поднялся, и повернулся к воротам, которые, слабо золотясь, высились над этим миром. Потом он вновь повернулся к Алёше – указал на его одежду:
– Это то, что было во мне прежде. Это хаос… В этом хаосе я пытался воссоздать и небо и Любовь…
Тут Алёша взглянул на рубаху: он уж и позабыл про неё – а ведь вначале она казалась такой неудобной! Та самая, сшитая неведомо кем из уже исчезшего хаотичного мира: причудливое нагромождение нитей, которые складывались в неправильные, изломанные фигура. Алёша вспомнил, что такие же фигуры видел вырезанными и на вершине ребра – теперь понял – безумный, раздробленный разум пытался воссоздать звёздное небо, и это то, что у него выходило.
– Нет – лучше сбрось это. Слишком больно смотреть… А я поделюсь с тобою своей одеждой…
Алёша повиновался – скинул и отбросил эту рубаху, и оказалось, что всё тело его было исцарапано. Этот новый Чунг тем временем расстегнул свой причудливый кафтан (да и едва не запутался – столько было застёжек), и под ним оказалась прекраснейшая рубаха – увеличенный во много раз Олин платочек. Эту драгоценную рубаху он и отдал Алёше. А когда Алёша надел её, то уже был возвращён Олей…
* * *
Оля склонилась над Алешей, коснулась его белого, холодного лица – в какой–то миг, он стал таким же синим как и мертвый Соловей, Ольга тогда согрела его своим дыханьем…
Мучительно, медленно тянулись минуты. Вот заржал и ударил копытом Вихрь, потом ударил еще и еще, и вот разрыл снег и принялся теребить морозную землю, к нему на помощь пришел Жар; заработал сильными лапами и полетели куски стылой земли…
Полчаса прошло и была уже вырыта неглубокая могилка, в нее положили Соловья, засыпали его холодной землей, и вот маленький холмик возвышается над телом человека, который Любил всю свою жизнь…
Жар подбежал к Алеше легонько дотронулся своим мокрым носом до его холодной щеки и рванулся стремительно в лес. Вернулся он через пять минут, сжимая в зубах окровавленную тушку белого зайца, красные капли падали на снег и так отмечали путь пса. Оля вздрогнула, когда увидела кровь – кровь ей напоминала о пережитой кошмарной ночи, все ж, она поблагодарила Жара и, поборов отвращенье, освежевала тушку, развела костер… Вскоре жаркое было приготовлено. Тогда и солнце взошло над елями и Оля, вздохнув устало, разбудила Алешу…
Прошло еще полчаса и они взобрались на спину Вихря и поскакали вниз по склону, к заледеневшей глади озера, которая сверкала и золотилась в лучах зимнего солнца.
Оля прижимала к груди, баюкала малютку, шептала ему нежные слова; и малютка, хоть и не кричал – всё ж иногда лил слёзки; ведь он уже так давно не кушал! А чем его, крохотного, они могли накормить?..
Алёша смотрел на Олю, и всё не верил, что Она с ним, что он такой счастливец…
Глава 8. Ночь большого полнолуния
Тишина непроницаемым покрывалом окутала улицы Дубграда. И хоть день выдался солнечным, ясным – пустынно было в городе, и та ледяная гора, по которой накануне так весело каталась детвора, стояла одинокой.
По безлюдным улицам нес Алешу и Ольгу вороной Вихрь…
Остановились возле тех роскошных палат, в которых прежде жил воевода. И всегда–то, в прежние дни слышался оттуда весёлый детский смех; теперь – такая же тишь, как и во всём городе…
Ни Алёша, ни Оля конечно не могли знать, что – это терем Ильи–воеводы; однако именно у него Алёша натянул поводья Вихря, и тот покорно остановился, опустил голову – получасовой галоп совершенно его не утомил – могучий конь дышал также ровно, как и во время ночного отдыха.
Тут прорезались какие–то звуки, и Алёша за благо посчитал направить Вихря в маленький переулочек, между домами. Только они там оказались, как ворота воеводского дома бесшумно раскрылись; выехали из них два всадника воина с мрачными, измождёнными лицами. Ворота также бесшумно закрылись, и в тиши, так отчётливо, словно из алмаза были выточены, прозвучали слова:
– А сколько ещё домов объезжать!..
– Да – а город уже и без нас знает. Теперь затаились – ждут. И право ведь – жуть какая. Столько народу полегло!..
– Половина всего нашего гарнизона; а из разбойников вообще – мало кто уцелел. Причём, вполне возможно – Соловей улетел – ведь его так и не нашли… Ну поехали, что ли…
– Да подожди ты!.. а, а яблоня то славная у них– удивительно, что среди пламени уцелела. И я слышал – этот старец, Дубрав, повелел выкопать её, да перевести сюда, в Дубрав, посреди базарной площади… Эх, да ладно, чего уж там – поехали дальше, скорбь развозить…
Только всадники отъехали, как проснулся и громко заплакал ребёночек на Олиных руках.
Тут неожиданно новый приступ ярости овладел Алешей – он соскочил с седла, и, исходя лютым холодом, выбежал на середину улицы; там, хрипя, остановился, принялся раздирать на себе рубаху.
– Алёшенька! Остановись. Остановись, миленький – ты погляди – ты же…
Алёша полностью отдался чувству ненависти, и синева залила большую часть его лица – этот синий цвет переходил в тёмный. Алёша волком рыча, разорвал–таки рубаху. Всё его тело было чёрным, левая половина груди почти от шеи и до низа живота вздулась уродливым, чернейшим наростом, который пульсировал. Алёша и сам не ждал такого увидеть – да этого и не было совсем недавно. Медальон питался его ненавистью – разрастался в нём.
А в это время, ворота воеводского дома бесшумно раскрылись, и медленно вышла из них Матрёна – жена нынче покойного Ильи. После страшной, бессонной ночи, она неузнаваемо изменилась – лицо заострилось, исхудало, под глазами залегли тени, сами глаза впали; в волосах появилось несколько седых прядей. Покачиваясь, подошла она к Вихрю, положила дрожащую руку на поводья – раздался глухой, словно из могилы прорывающийся голос:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
