– Отдайте ребёночка мне… Отдайте. Я его обласкаю… Отдайте!.. Или с ума сойду!.. Клянусь – буду любить, как родного. Только отдайте!..
Ольга молча протянула ему плачущую малютку, и, как только руки Матрёны подхватили её, так и перестали дрожать
Тут Алёша резко обернулся от стены. Теперь половина его лица была вполне нормальной, и даже раскаяньем сияло; вторая – отвратительная, распухшая тёмно–синим цветом маска мертвеца; глаз на этой половине стал непроницаемо чёрным, вороным. И голос его представлял небывалую смесь из чувств покаяния, жалости, и лютой, волчьей злобы; казалось, что в любое мгновенье фигура его может расколоться на две части:
– А знаешь ли ты, что сегодня ночью потеряла?!.. Две души тебя беззаветно любившие!.. Больше никто и никогда так тебя любить не станет…
– Алёшенька! – в мучении выкрикнула Оля. – …Зачем, зачем эту боль причиняешь?!.. Мало ли разве боли…
– А затем, чтобы знала! – проскрежетал зубами Алёша. – Да, чтобы знала, как Соловей её беззаветно любил. А то что – уж верно и позабыла, о любви той первейшей, когда ещё в деревне жила. Да – это тот юноша, которого ты ради воеводы, ради богатств его позабыла. Он из–за тебя разбойничий городок основал; и из–за тебя, да – из–за твоей неверности, эта бойня была!..
– Алёша, зачем же… зачем же… – Оля рыдала.
Алёша остановился, и медленно переводил взгляд своего искажённого, из двух половин сцепленного лица с Оли на Матрёна. Матрёна стояла спиной прижавшись к обледенелой стене; глаза её были темны – она укачивала плачущего младенца, но делала это бессознательно, и такое глухоё, тёмное отчаянье прорезалось в заострённых его чертах, что казалось – сейчас вот с воем бросится за город, да и утопится в проруби. Из ворот воеводского терема вышли дворовые, но остановились безмолвные, уже отягченные принесённой гонцами вестью, и глядели ещё и на эту, новую напасть, ужасались и ликом и голосом Алёши, гадали, что это за страшный колдун, и какое он ещё учинит лихо.
А Алёша уже не был тем жутким, сердце разящим колдуном. Просто всплыло видение сотканного Олей платочка, и он был спасён этим видением. И он уже пал перед Матрёной на колени, и он рыдал, целуя обледенелый снег.
– Простите вы меня, сил у меня больше нету!.. Просто, просто Соловей вас действительно очень–очень Любил – всю свою жизнь, одну вас. И вы прекрасная! Да – вы прекрасная, Любящая мать; ведь не зря же и Илья–воевода так вас обожал… Ну, простите, простите меня, пожалуйста…
Матрёна ничего не отвечала, но стояла, всё такая же страшно бледная – безмолвие её было страшнее любого воя, и только младенец кричал по всей улице… Хотя нет – уже рвалась из некоторых домов, заупокойная, пронзительная, чрез многие века тянущаяся песнь матерей, сестёр, жён. И тогда решилась–таки, подошла одна из бабок, что в прислуге состояла, проговорила:
– Накормить надо малюточку…
Она хотела принять из Матрёниных рук плачущего, однако, та не дала – прижала к себе, и бережно поцеловала в лобик; проговорила невыразительным, словно стёртым голосом:
– Нет – в смерть мужа своего не верю. Нет, нет – не верю… Даже и не говорите ничего… Соловья помню… Помню…
Тут она как то странно поглядела на Алёшу и на Олю, вздохнула и промолвила совсем тихо:
– …А ведь я знала, что Любит он меня; бывало – по ночам снился, звал к себе. Только, право – что с того… Ну… – тут губы её задрожали. – …ну и я его Любила. Вам то первым в этом признаюсь!.. Да, сердцу не прикажешь… – тут лик её вновь стал совершенно серым. – Выходит, обеих не стало? Да?..
– Матрёна, медленно–медленно пошла к терему; младенец на её руках по прежнему заливался криком.
Ну а Алеша вскочил в седло, закричал:
– Лети, Вихрь, лети! Что есть сил – на север! Скорее!
И вот Дубград остался позади – впереди, залитый ярким, чуждой людской радости и скорби – всех этих, придуманных человеком порывов, лежал – всё же в радости, но в вечной, сияющей радости Любви, Янтарный тракт. Снежные поля пылали, золотились, сверкали так ярко, что поначалу наездники прикрывали глаза, но затем привыкли.
Они совсем забыли, что наступала Ночь Большого Полнолуния – самая длинная ночь в году. И люди знали, так же точно, что свет – это свет, а тьма – это тьма, что в эту ночь вся нечистая сила черпает из каких–то одной ей, нечистой силе ведомых источников, такую силу, как не в какую–иную ночь года. Леса, поля, дороги, и даже улочки деревень и городков полнятся таинственными тенями, с которыми, лучше, право, не встречаться. в некоторых местах на реках трескается лёд и выбираются русалки, сливаются с ветром, выискивают новых невест для водяного; и кричит кто–то и стонет и ухает в ночных глубинах; в общем – люди себя чувствуют также, как муравьи над которыми занесена чья–то стопа; прячутся, забиваются, однако ж и не понимают, что это всё значит…
* * *
Ярослав чудом уцелел в той бойне, которая прокатилась и выжгла улицы Разбойничьего городка. Перед самым началом штурма, он, вместе с иными ребятами, участвовал в штурме снежной крепости, а потом начались эти крики, беготня, и уже взрослые носились среди огненных бликов и тоже играли в штурм, но в этом штурме много было крови, боли, многие жизни обрывались – в общем, дети знали искусство этой игры куда лучше своих родителей.
Ярослав побежал к большому дому, но не увидев там знакомых, устремился к стенам, где подхватила его круговерть сражающихся. Потом вырвалось из мрака лицо Сашки – этот мальчонка бежал, бережно прижимал совсем крошечную свою сестрёнку, но вот резко дёрнулся, вскрикнул, стал заваливаться, стрелой поражённый. Ярослав хотел было прорваться к нему, но его оттеснили; потом поблизости рухнул пылающий дом; воздух стал нестерпимо жарким, ослепительно сияющим от переполнивших его искр; тогда Ярослав вскрикнул, прикрыл лицо руками, и что было сил бросился прочь. Бежал долго и не разбирая дороги, и остановился тогда только, когда услышал поблизости конское ржанье – огляделся: оказывается, он забежал глубоко в еловую чащу. И ему стало жутко, и он не смог сдержать слёзы, когда подбежал конь, а за ним, увязнув ногой в стременах волочилось чьё–то (из–за потёмок невозможно было разглядеть – солдата иль разбойника), избитое о коренья да о стволы тело. И Ярославу множество усилий пришлось приложить, чтобы отцепить это телу, ну а потом уж он взобрался в седло и…
Дальнейшее помнил плохо; голова кружилась – давала знать о себе усталость и нервное напряжение – ведь в течении последних нескольких часов он видел столько смерти!..
Смутно, едва различимо проскользнули молчаливые, напряжённые улочки Дубграда (это было на самом рассвете, ещё до прибытия Алёши и Ольги) – Ярославу даже и не пришлось понукать коня, чтобы он уносил его дальше от этих мест – так и выяснилось, что конь был разбойничий, прирученный избегать людских поселений…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
