убийцы и был похоронен недалеко от колодцев Шуба, где на тебеневке находились лошади Адай-бека.
Ерали с сыном Амиром появился в ауле год назад. Это был угрюмый, немногословный старик с устало опущенной головой и медленной походкой, со стороны казалось, что он пережил какое-то большое несчастье. Старик все время натужно и долго кашлял, после каждого приступа растирал ладонью грудь. Никому он не рассказывал о своей жизни. Люди только узнали, что он кетинец[34], с той стороны реки Уил, а приехал к ним из Гурьева, где несколько лет просидел в тюрьме. Ерали попросился табунщиком, и Адайбек, на удивление всем, нисколько не торгуясь, немедля отослал его в степь. По аулу пополз слух, что Адайбек давно знает Ерали, что некогда в молодости они были связаны какими-то темными делами. Примешали сюда и Толепа, отца Махамбета, может быть, потому, что Ерали остановился у него. Но толком никто ничего не знал. Адайбек разбогател за какие-то пятнадцать-двадцать лет, аул сложился недавно, и, хотя он назывался черкешским, люди в нем подобрались из разных родов.
Прошлым летом Толеп взял с собой в степь Махамбета. Он решил, что мальчику пора привыкать к нелегкому труду табунщика. Махамбет был одних лет с Амиром. Мальчики резко отличались друг от друга характерами — Амир был горяч и упрям, а Махамбет, напротив, нетороплив и покладист, — и, может быть, потому они сдружились быстро. Но осенью друзья расстались: Толеп не стал рисковать и определил сына в напарники к пастуху Оспану…
Нет, не видать табунов. Махамбет не спеша выбрал дорогу, безопасную для своей обувки, поднял, забросил за спину котомку, стал спускаться вниз.
Неожиданно на дальнем конце отары овцы бросились врассыпную. Мимо Махамбета с глухим рыком пронесся пес. «Волки!..»
Махамбет растерянно взмахнул палкой и кинулся за псом. Ближние овцы шарахнулись в стороны и испуганно смотрели ему вслед. Он бежал, крича и спотыкаясь о кусты и кочки, проваливаясь в снег. Видел только дальних овец, за которыми уже устремились другие. Овцы застревали в сугробах, сталкивались друг с другом. Котомка слетела у него с плеча и осталась лежать где-то позади. В одном месте Махамбет оступился и со всего маху плюхнулся в снег. Что-то больно впилось в ладонь. Он на бегу отер лицо, выплюнул набившийся в рот снег и снова дико закричал.
Овцы впереди как будто успокоились. Но он все бежал, подгоняемый страхом, кричал и размахивал палкой. И лишь тогда, когда застрявшие в сугробах животные выбрались на ровное место и снова принялись за траву, перешел на шаг. Гулко стучало сердце. Он сделал несколько шагов и остановился, хватая ртом воздух. Овцы теперь паслись спокойно, а рыжий пес кружил у куста, обнюхивая снег. Махамбет постоял некоторое время и, часто оглядываясь по сторонам, побрел обратно. Его охватило равнодушие: тело обмякло, отяжелело, словно он после сильного холода отогрелся у печи. Подобрав котомку, отряхнул от снега и снова бросил на землю. Потом подбил ногой кольца аркана, сел на клубок и стал раскручивать обмотки.
Руки мелко дрожали. «Надо сейчас же сбить отару», — прошептал он, тяжело дыша. Голова словно сама поднялась — овцы паслись как ни в чем не бывало, а пес что-то отрывал в снегу, далеко отбрасывая комья передними лапами.
Махамбет встал, закинул за спину котомку и громко кликнул собаку:
— Актос, ко мне!
Пес тотчас бросил рыть и послушно потрусил на зов. «Стар Актос, потому все так и получилось», — стал успокаивать себя Махамбет. После недавней жестокой схватки с волками из трех собак Оспана уцелел только Актос. Но старый пес разучился лаять, и Махамбет перестал его понимать. «Ничего, самое главное, овцы целы, — подумал он через некоторое время, но тут же стал упрекать себя. — В ауле, должно быть, услыхали мой крик… Нехорошо получилось…»
Он перегнал овец через небольшую низинку и уже взобрался на ближайший к аулу холм, когда справа, верстах в четырех, увидел первый табун и всадников.
Табун Толепа шел замыкающим и был еще в пути, когда Махамбет вместе с вышедшим ему навстречу Оспаном загнал овец в кошару. Дом Оспана стоял рядом с кошарой, и за отарой ночью он присматривал сам. Получив наказ, что взять с собой завтра в путь, Махамбет направился домой. Сумерки опускались быстро, становилось морозно, и Махамбет спешил…
За зиму старый табунщик Толеп раз пять или шесть навещал семью, и сегодня в доме, как всегда в дни его приезда, царило оживление. Жарко пылала низкая печка, обмазанная заново желтой глиной. Почти до порога тянулась старая серая кошма, тщательно вычищенная на снегу. Оба младших брата Махамбета в новых ситцевых рубашках чинно сидели на краю расстеленного на почетном месте одеяла. Комнатка, казалось, стала просторней. Только мать Махамбета — Жамал была одета во всегдашнее коричневое платье и поношенный жакет. Отирая со лба пот, она толкла в большой деревянной ступе просо.
Махамбет посидел немного и, отогревшись, вышел на улицу. Было уже темно, и редкие звезды поблескивали сквозь неплотные безобидные тучи.
Два всадника появились у дома внезапно, и Махамбет чуть не столкнулся с ними. Передняя лошадь, всхрапнув, испуганно вскинула голову.
— Это ты, сынок? — голос отца прозвучал хрипло, незнакомо.
Махамбет бросился было к нему, но отец уже спешился.
— Помоги-ка Амиру, — распорядился он, разминая ноги. — Он, должно быть, совсем окоченел. Припозднились мы со сборами, выехали в полдень.
Махамбет придержал за уздцы второго коня, и Амир, опершись о холку лошади, сполз на землю. Толеп передал сыну мешок и два коржуна, легонько подтолкнул его к дому. Сам остался с лошадьми.
Жамал у дверей поцеловала Амира в щеку, помогла раздеться. Мальчик сделал несколько шагов на негну-щихся ногах и почти упал на кошму.
Вошел Толеп, и через минуту маленькие Канат и Нигмет, радостно визжа, потащили через всю комнату холодную черную шубу отца. Толеп снял с себя чапан и только тогда поздоровался. Жамал ответила, и некоторое время они молча глядели друг на друга, потом посмотрели на малышей.
— Что нового, старуха?
— У нас ничего.
Высокого роста, еще крепкий в свои шестьдесят три года, Толеп слыл молчуном. Жамал смотрела, как он выбирает сосульки из усов и огромной черной бороды, и ждала, как обычно, последнего вопроса мужа, о детях. Квадратное горбоносое лицо Толепа было черно от ветров, а веки над глубоко посаженными карими глазами отяжелели на морозе, припухли.
— Дети здоровы?
— Здоровы, — ответила Жамал и, опустившись на корточки, стала выгребать из печи угли. Расспросы Толепа на этом закончились.
— Пока не легли, схожу-ка к Адайбеку, — сказал вдруг
