Неожиданно в нем окрепло желание решить дело миром.
Майору не раз и не два доводилось решать дело миром со своими обидчиками.
Миром — означало положить Нуру на плечо руку, а когда он дернется, резко успокоить его ударом рукоятки «Fovea» в лицо. После подобного успокаивающего и, как правило, ломающего в двух местах нос удара редкий человек оставался на ногах. Вряд ли будет исключением и Hyp. Дальше все происходило как бы само собой. Упавшего, но лишь отчасти успокоившегося человека требовалось подготовить к диалогу, точнее, монологу Пухова. Обычно майор резко наступал ногой на руку лежащего — рука под подошвой глухо хрустела, и лежащий на мгновение терял сознание от боли. Свободной рукой, однако, он (уже чисто инстинктивно) пытался извлечь (применить) оружие, и майору приходилось стрелять в эту бестолково шарящую руку, тем самым лишая обидчика последних (в высшей степени иллюзорных) надежд. Теперь он был, в общем-то, подготовлен к тому, чтобы внимательно выслушать майора Пухова. И майор, экономя свое и чужое время, объяснял человеку его вину, объявлял приговор и немедленно приводил приговор в исполнение выстрелом в затылок, как бревно, переворачивая тело на живот.
Это означало в понимании майора «решить дело миром». И сейчас Пухову не хотелось мучить себя и Нура. Глава службы безопасности Республики Гулистан руководил операцией по захвату станицы Отрадной и, следовательно, нес всю полноту ответственности за смерть матери майора Пухова.
Инцидент, стало быть, был близок к тому, чтобы считаться исчерпанным.
Пухов ощутил непреодолимое (как когда-то в Афганистане) желание выйти из игры. Он боялся себе в этом признаться, но ему хотелось, чтобы Hyp взял смерть матери на себя или объяснил происшедшее случайностью (откуда обкурившиеся боевики могли знать, что она глухонемая и не слышит их криков?).
Тогда круг замыкался.
И майор мог из него выйти.
В сущности, майору Пухову не было дела, что замышляет в Москве якобы превращенный в фарш прямым попаданием танкового снаряда генерал Сак, окровавленную пилотку которого непрерывно и истерически показывали все программы новостей. Пухов уже связался через спутниковый телефонный канал Дровосека с ребятами в Отрадной, узнал, что дом матери почти не пострадал. Майор попросил ребят присмотреть за домом. Распорядился Пухов и насчет похорон, переведя соседке деньги через местное отделение банка «Дроvosек». Скверно и не по православному обычаю было отсутствовать на похоронах матери, но ничто не могло переубедить майора Пухова: гораздо хуже (позорно) было присутствовать на них, не наказав обидчиков, в особенности когда судьба (как сейчас) предоставила ему эту возможность.
Майор не сомневался, что в Отрадной его ждут. Не случайно руководитель Центра по борьбе с терроризмом так стремился его туда отправить. Поэтому Пухов вознамерился прибыть в станицу по собственному, а не чужому расписанию.
Майор почувствовал себя почтальоном, принявшим решение уйти со службы и разносящим по адресам свою последнюю сумку с корреспонденцией. Ему стало легко. Будущее предстало анонимным, а он сам — отнюдь не конченым человеком. Он вдруг увидел себя на борту самолета, летящего на Фиджи (почему на Фиджи?). Это были очень опасные для человека его профессии ощущения. Майор прекрасно знал, что жизнь устроена так, что последняя (в данном случае почтовая) сумка зачастую оказывается воистину последней.
Майор Пухов был надежным, старательным, неизменно доставляющим почту по указанным адресам почтальоном.
«Негоже, — подумал он, — спрямлять путь и путать адресатов в последний день службы. Все письма должны быть доставлены точно по адресам, пустая же сумка повешена на почте на гвоздь. Чтобы завтра с ней отправился в путь другой — новый — почтальон».
Он уже смирился с тем, что с Нуром кончить дело миром не удастся.
Дознания было не миновать.
Почтовая сумка вдруг превратилась в знаменитый неподъемный узелок Святогора, таким тяжелым показалось почтальону Пухову невидимое письмо генералу Каспару Сактаганову. У письма не было конкретного автора. Его писали невидимыми слезами и кровью (не чернилами же) русские вологодские и рязанские бабы, падающие в забытых Богом городах и деревнях на присланные из далекого и неведомого им Гулистана цинковые гробы; другие русские бабы (помоложе), которых бородатые гулийские воины возили за собой в походных борделях, а по мере износа пускали и расход; русские беженцы, лишенные имущества, изгнанные из своих домов; превращенные в живые скелеты рабочие, присланные по найму восстанавливать гулийскую промышленность и захваченные гулийцами в рабство-плен. К авторам этого письма можно было причислить всех безоружных и беззащитных, униженных и оскорбленных, уже испивших и продолжающих пить чашу страдания в Гулистане — крохотном горном пятачке, превратившемся на исходе XX века в лобное место позора и бессилия России.
Тех же, кто находился в Гулистане с оружием в руках, кто честно исполнял свой долг, стреляя в гулийских бандитов, или же продавал свое оружие гулийским бандитам, чтобы уже они стреляли из него в русских солдат, — их всех почтальон Пухов лишал права переписки с генералом Саком, потому что им, так сказать, была предоставлена возможность говорить с ним напрямую — посредством оружия, — минуя посредника-почтальона. Оружие уравнивало в претензиях адресата и отправителя письма. Майор Пухов все больше склонялся к мнению, что оружие — последняя (призрачная, теоретическая, но все же) гарантия справедливости в несправедливом, выскользающем из справедливости, как угорь из сетей, мире. На том стоял понятный майору мир, и он не собирался переиначивать этот порядок.
Пухов был настолько уверен в себе, неслышной и невидимой тенью стелясь за Нуром, что сумел даже заглянуть в «мерседес» гулийца, который тот, убежденный, что находится на своей территории, ни удосужился не только поставить па сигнализацию, но и просто запереть.
То, что майор увидел в «мерседесе», крайне ему не понравилось. На водительском сиденье находились небольшой монитор и пульт управления. Пухову доводилось видеть подобные мониторы и пульты управления в арабских странах и в Израиле. Это был комплекс дистанционного (до нескольких километров) управления пластиковыми магнитными минами системы «Zalzman».
Мины «Zalzman» было практически невозможно обезвредить по причине наличия в них миниатюрных видеокамер, передающих панорамное (иногда через спутник) изображение пространства вокруг себя на монитор. В случае попыток обезвредить взрывные устройства система автоматически (уже не подчиняясь заданным временным параметрам) переходила в режим готовности — «stand by». У наблюдающего за экраном было всего несколько секунд, чтобы отменить взрыв (в этом случае система самоуничтожалась). Если соответствующая команда не поступала на пульт, уже ничто не могло удержать мины от взрыва. Специалисты утверждали, что с помощью системы «Zalzman» можно в довольно сжатые сроки «размонтировать», к примеру, такой немаленький город, как Париж.
— Я смотрю, Hyp, ты решил поднять в небеса весь мотель, — дружески положил гулийцу руку на плечо Пухов, когда тот в холле нажимал кнопку лифта, чтобы подняться на этаж в кабинет Гелисхана, где (Пухов не сомневался) были складированы пластиковые магнитные мины системы «Zalzman». Майору был известен этот подлый гулийский (хотя почему подлый и почему именно гулийский? — обычный на любой войне) прием: дать противнику ложную информацию, чтобы на место (в мотель) примчались элитные российские командос, и взорвать все к чертовой матери, после чего, воспользовавшись неизбежным замешательством противника, форсировать проведение намеченной операции.
Пухов немного не рассчитал удар рукояткой «Fovea». Красиво посаженная, с нитями благородной седины (миллионер, богатый иранский турист, почтенный отец семейства, министр из ближнего зарубежья — кто угодно, только не бандит, не убийца, не подрывник) голова Нура буквально влипла в серебристые (в цвет его благородной седины) двери лифта, превратившиеся для гулийца (Пухов как-то запамятовал, оруженосец Аллаха Hyp или нет) в преддверие врат рая, где его ожидали благословенная прохлада, отдых от ратных и подрывных трудов, сладчайшее гранатовое вино и объятия пышных гурий.
Но не сразу и не так быстро.
Светлый плащ (майор Пухов давно мечтал приобрести себе такой, да все не получалось) Нура окрасился кровью. «Где они, черт побери, находят такие хорошие вещи?» — с грустью подумал майор. Он не уставал удивляться тому, как легко и естественно сочетают гулийцы черную бандитскую душу с внешними проявлениями благонамеренности и богатства. Чем дольше он имел дело с гулийцами, тем сильнее укреплялся во мнении, что понятие греха как такового им неведомо. Это была особенность народа, изрядная часть представителей которого столетиями жила грабежами и набегами.
