Разумеется, желающих взять у Энигмы интервью больше нет: она ведь уже не таинственный младенец Манро. Она никто. И ни за что ей теперь не попасть в шоу «Это твоя жизнь». Никогда не напечатают о ней статью в популярном женском журнале, и никто не попросит у нее фотографию с автографом. Она просто обыкновенная старая вдова, которая даже не очень хорошо играет в теннис. Для Энигмы это равносильно смерти.
– Роза беседует с очередным журналистом? – спрашивает Лаура.
– О-о, возможно, – отвечает Энигма. – Небось рассказывает сейчас всему миру, что я незаконнорожденный ребенок, дочь насильника с яйцевидной головой. Зачем нужно сообщать такие подробности? Какое это имеет отношение ко всему прочему? Теперь все будут смотреть на меня и прикидывать, какой формы моя голова! И прекрати фыркать, Лаура, это очень невоспитанно. Между прочим, это ты виновата в том, что разразилась катастрофа: все началось с появления твоего ужасного друга! Я с самого начала говорила, что этот тип мошенник, но кто мог подумать, что он любовник моей дочери! Ах, люди теперь так разочарованы, узнав, что никакой тайны на самом деле не было! Так разочарованы! Подумала об этом Роза, прежде чем начать все выбалтывать, а? Марджи, а ты-то чего хихикаешь? Чему так радуешься? Ты похожа на кошку, съевшую сметану. – Энигма кипит от раздражения. Никто ей не сочувствует.
– Думаю, дело как раз в том, что она перестала есть сметану, – говорит Лаура.
Марджи радостно смеется в ответ:
– Ты просто завидуешь. Я теперь почти такая же стройная, как и ты.
– Ну, на самом деле я думаю, что ты в гораздо лучшей форме, чем я, – отвечает Лаура. – Вон какая красота!
– Это называется трехглавые мышцы, – объясняет Марджи. – Я могу отжиматься на руках.
В комнату возвращается Роза – еще одна женщина, похожая на кошку, съевшую сметану. У нее новая изысканная стрижка. Она до сих пор красива, и от этого Энигма испытывает давно забытые смешанные чувства: смесь ревности, обиды и гордости. Когда она в свое время узнала, что Роза ее родная мама, то подумала: «У меня красивая мать, и, может быть, я тоже красива?» Однако никто из знавших правду ни разу не говорил, что Энигма похожа на Розу. Ну скажите, разве это правильно? Дочери должны быть красивее матерей! Но Энигма в глубине души знала, что она никогда не будет такой очаровательной, как Роза. Вероятно, уродилась в отца. В насильника! Какая вопиющая несправедливость! В ее жилах течет дурная кровь. Энигма ненавидела отца за то, что он сделал с Розой, – тайной, сильной ненавистью, от которой кружилась голова.
Роза говорит:
– Извините. Очередной журналист. Да, Энигма, чуть не забыла: утром звонила девушка с Девятого канала и интересовалась, не согласимся ли мы с тобой дать интервью Рею Мартину. Я ответила, что определенно не хочу идти на телевидение – мол, большое спасибо, – но пообещала спросить у тебя.
Энигма едва не проливает чай.
– Господи, Роза, ну конечно я согласна! Это же уникальная возможность представить факты в правильном свете!
Надо заранее позаботиться о прическе и макияже! Подумать только, Энигма попадет на телевидение! К жакету ей пришпилят крошечный микрофон. Рей Мартин будет смотреть на нее добрыми внимательными глазами и задавать вопросы. Да приятельницы из теннисного клуба просто обзавидуются.
Роза добавляет:
– Я так и знала, что ты не подведешь Девятый канал.
Энигма замечает, что Роза подмигивает Лауре и Марджи, но не обращает на это внимания: главное, она наконец-то попадет на телевидение!
* * *Софи с Эдом сидят в гостиной и обсуждают, в какой колер лучше покрасить стены. Он рекомендует ей серо-зеленый (цвет утиного яйца), и тут Софи вдруг невпопад спрашивает:
– Как у тебя сейчас на личном фронте, Эд?
Вот он, злополучный тик. Мгновенная конвульсия искажает все черты лица, как будто по нему неожиданно нанесла удар невидимая рука. Ну совсем как в былые времена, с той лишь разницей, что все происходит один только раз и так быстро, что начинаешь думать, уж не почудилось ли это тебе.
Эд говорит:
– Примерно два года назад мое сердце было разбито. Знаю, при моей привлекательной внешности трудно в это поверить, но с тех пор я одинок. А ты как?
Софи отвечает:
– А я три года назад порвала с Томасом, и с тех пор у меня никого не было.
– Иногда одиночество становится просто невыносимым, – задумчиво произносит Эд, и Софи вспоминает, что его всегда отличал научный подход к анализу собственных чувств, еще в те времена, когда мальчишки в школе самым ужасным образом передразнивали его тик. – В целом у меня все неплохо, жизнь идет своим чередом, но иногда вдруг накатывает это гнетущее чувство, что о тебе все забыли. Похоже на то, когда в детстве играли в «музыкальные стулья» – музыка затихает, и ты застыл один как дурак. Понимаешь, о чем я?
– Еще бы! – кивает Софи. – Отлично понимаю.
Она замечает, что Эд рассматривает фотографии в рамках, стоящие в ряд на каминной полке, и поясняет:
– Это коллекция моих крестников и крестниц. У меня их целых девять. Собираюсь сказать подругам, что вакансий больше нет.
Он отвечает:
– А у меня только одна крестница, дочка друга Сара. Настоящая маленькая принцесса. Представляешь, играет в званые чаепития и требует, чтобы я присутствовал там вместе с ее родителями. – Эдди берет один из снимков и вздыхает. – Я всегда мечтал стать отцом. Странно, правда? Я знал про себя, что я гей, еще до того, как понял значение этого слова. Но у меня были также эти глубоко консервативные идеи о том, как я вырасту, и у меня родятся дети, и я буду жить в доме с забором из белого штакетника.
– Уверена, ты найдешь симпатичного парня, готового ради тебя надеть фартук с цветочным рисунком, – беспечно произносит Софи, но потом замечает, как напрягается его лицо. Точь-в-точь как у нее самой, когда она начинает рассуждать о том, что детородный возраст заканчивается, а окружающие пытаются ее утешить.
Пока ее гость рассматривает другой снимок, она вглядывается в его профиль, с досадой думая: «Ну почему, ради всего святого, Эдди Рипл – такой милый, добрый, печальный – не может стать отцом?»
А вдруг?.. Может быть, в конце концов тетя Конни все-таки была права?
– Тебе пора куда-то идти? – спрашивает Эд, повернувшись и заметив, что Софи уставилась на часы.
– Нет, – отвечает она. – Просто смотрю на время.
Глава 59
Грейс поднимается пешком на смотровую площадку Кингфишер. Она несет ребенка в кенгурушке на груди, а за спиной у нее рюкзак, в котором чего только нет: от памперсов до блокнота, на тот случай, если Габлет вдруг решит о себе напомнить.
До смотровой площадки всего час ходу, но Грейс подготовилась к вылазке серьезно, как к длительному путешествию, задаваясь вопросом: а стоит ли это вообще делать? Можно было, конечно, на пару часов подсунуть Джейка кому-нибудь из родных, особенно теперь, когда окружающие обращаются с Грейс бережно, словно бы она стеклянная. Вероника и Одри предложили даже взять ребенка на всю ночь, чтобы Кэллум и Грейс могли снять номер в гостинице и устроить себе романтический ужин.
– Очень важно вовремя оживить отношения, – наставляла кузину Вероника. – Вы оба слишком увязли в роли родителей, и вам необходимо почувствовать себя любящими супругами. У вас ведь сейчас дела обстоят не так, как это бывает в самом начале романа, когда все просто идеально!
– Хочешь сказать, у нас с Кэллумом не так, как у вас с Одри? – поддразнила ее Грейс.
А Вероника в ответ улыбнулась своей новой застенчивой улыбкой:
– Ну… да, наверное. Слушай, Грейс, тетя Конни перед смертью сказала мне, что любовь – это решимость. Честно говоря, я не совсем понимаю, что она имела в виду, а ты?
Грейс физически не упражнялась с тех пор, как родила ребенка. Стоит теплый весенний день, и через несколько минут она чувствует, как по ее спине начинает тонкой струйкой стекать пот. Сердце сильно колотится, ноги наливаются тяжестью, а рюкзак ударяет по лопаткам, и она с досадой думает: «О господи, зачем я это затеяла?» А чуть позже и вовсе с ужасом чувствует, что ее вновь начинает засасывать темнота. А ведь в последние несколько дней ей удавалось совладать с этим, в основном благодаря хорошему сексу, прогоняющему все ненужные мысли.
Продолжая идти, она вспоминает ту нелепую женщину по имени Меган, которая вчера на встрече группы психологической поддержки для женщин, страдающих послеродовой депрессией, лицемерно заявила: «Ах, знаете, когда на меня нападает тоска, я говорю себе, что каждый день – это подарок». Если бы не девушка, сидевшая слева от Грейс, – она поймала ее взгляд и незаметно поднесла руку ко рту, изображая, что ее сейчас вырвет, – Грейс в тот же момент ушла бы с собрания группы. Она согласилась пойти туда, только чтобы мать и муж от нее отстали. Лаура считала, что Грейс необходимы транквилизаторы, а Кэллум хотел отправить жену к хорошему психотерапевту. Грейс была непреклонна – никаких лекарств, никаких врачей. Не существует таких пилюль, которые заставят ее любить своего ребенка, как и подобает хорошей матери. Ни один в мире врач не сможет волшебным образом исцелить ее. К тому же Грейс чувствует себя гораздо лучше, и нет у нее никакой послеродовой депрессии – просто она всегда была раздражительной, и вообще характер у нее не подарок. Такая уж она есть. Сама мысль о том, чтобы сидеть перед врачом и изливать ему свою душу, заставляла Грейс чувствовать себя бабочкой, пришпиленной к листу картона.
