Что сделано, того не воротишь.
29
1917 г.
Я перестала оплакивать родной дом. Трудно сказать, как долго мы ехали, поскольку день перепутался с ночью, а сон — с явью. Когда мы уже порядочно отъехали от Мангейма, у меня вдруг страшно разболелась голова, а потом начался такой жар, что я с трудом поборола желание сбросить с себя всю одежду. Лилиан сидела рядом, вытирала мой мокрый лоб своей юбкой и помогала мне во время коротких остановок. Ее глаза запали, лицо осунулось от напряжения.
— Мне скоро полегчает, — твердила я ей, одновременно уговаривая себя, что это всего лишь простуда — неизбежный результат напряжения последних дней, холода и стресса.
Грузовик трясся и вилял, объезжая рытвины, брезент раздувало ветром, и внутрь залетали ледяные капли дождя. Голова нашего молоденького конвоира моталась из стороны в сторону. Иногда после особенно сильных толчков он открывал глаза и грозно смотрел на нас, будто хотел предупредить, чтобы мы сидели смирно.
Я прикорнула на плече у Лилиан, время от времени просыпаясь и вглядываясь сквозь щель в брезенте в пейзаж за нашей спиной. Я видела, как разбомбленные приграничные поселки сменялись более-менее аккуратными городками с уцелевшими рядами домов. Их потемневшие балки казались черными на фоне белой штукатурки стен, в их садах виднелись подстриженные кусты и аккуратно возделанные грядки. Мы ехали мимо больших озер, шумных городов, пробирались, увязая в грязи, по разбитым лесным дорогам. Нас с Лилиан практически не кормили; лишь изредка нам в кузов бросали, точно свиньям, по куску черного хлеба, который мы запивали водой.
Но потом жар еще больше усилился, и есть почти расхотелось. Болело буквально все тело: голова, суставы, шея, поэтому я уже не обращала внимания на сосущее чувство в животе. Аппетит пропал, и Лилиан приходилось уговаривать меня, несмотря на боль в горле, сделать хотя бы глоток воды. И хоть чуть-чуть поесть, чтобы совсем не ослабеть. Она говорила со мной с таким надрывом, будто хорошо знала, что нас ждет, но скрывала от меня. После каждой остановки ее глаза все больше округлялись от страха, и, несмотря на то что разум мой слегка помутился от болезни, ее страх передался и мне.
А во сне черты лица Лилиан были страдальчески искажены, что говорило о терзающих ее кошмарах. Иногда, просыпаясь, она хваталась руками за воздух и стонала от несказанной муки. И тогда я брала ее за руку, пытаясь вернуть назад в действительность. Я смотрела на немецкую землю, по которой нас везли, хотя и сама не знала, какой теперь в этом смысл.
Я потеряла всякую надежду, когда поняла, что мы не едем в Арденны. Комендант и заключенная между нами сделка остались в ином измерении; и отель с его полированной барной стойкой из красного дерева, и моя сестра, и городок, в котором я выросла, похоже, были только плодом больного воображения. Ведь непридуманная жизнь оказалась совсем другой: в ней царили лишения, холод, боль и постоянный страх, стучавшийся в виски. Я попыталась вспомнить лицо Эдуарда, его голос — и не смогла. В памяти возникали только отдельные фрагменты — завитки каштановых волос на воротничке, его сильные руки, — но никакого целостного образа. Теперь единственной реальностью для меня была сломанная рука Лилиан, покоящаяся в моей ладони. Я смотрела на самодельную лонгетку, наложенную на ее искалеченные пальцы, и пыталась напомнить себе, что должен же во всем этом быть хоть какой-то смысл: возможно, именно так Бог проверяет на прочность нашу веру, хотя с каждой следующей милей сомнения терзали меня все больше.
Дождь кончился. Мы остановились в какой-то деревушке, наш конвоир, с трудом расправив затекшие конечности, вылез из машины. Мотор заглох, и мы услышали снаружи немецкую речь. Мне хотелось попросить у них немного воды, так как губы совсем пересохли, а ноги дрожали от слабости.
Лилиан, сидевшая напротив, вдруг застыла, совсем как заяц, принюхивающийся, нет ли где опасности. У меня стучало в висках, звенело в голове, но, прислушавшись, я услышала типичный шум рыночной площади: веселые крики торговцев, степенные переговоры покупательниц с владельцами торговых палаток. Тогда я на секунду прикрыла глаза и постаралась представить, что язык не немецкий, а французский и мы находимся в Сен-Перроне, городе моего детства. Потом представила себе сестру с корзиной под мышкой; она покупает томаты и баклажаны, взвешивает их в руке и осторожно кладет на место. И почти ощутила солнечные лучи на своей коже, почувствовала запах копченых колбас и сыров, увидела себя медленно идущей между торговыми рядами. Но тут чья-то бледная рука отогнула брезентовый край, и передо мной появилось женское лицо.
От неожиданности я даже поперхнулась. Женщина с секунду смотрела на меня в упор — и я решила, что она собирается предложить нам поесть, — но потом отвернулась и, не выпуская края брезента, что-то крикнула по-немецки. Лилиан подползла ко мне и притянула меня к себе:
— Закрой голову руками, — прошептала она.
— Что?
Но ответить она не успела, так как в кузов влетел булыжник и больно стукнул меня по руке. Растерявшись, я собралась было выглянуть наружу, но получила удар камнем по голове. Я зажмурилась, а открыв глаза, увидела еще одну женщину, затем вторую, третью, четвертую… С искаженными от ярости лицами они швыряли в нас все что ни попадя: камни, гнилую картошку, старые деревяшки.
— Huren![37]
Мы с Лилиан забились в самый дальний угол, напрасно пытаясь защитить голову от сыпавшихся градом камней; руки у меня покрылись синяками. Мне хотелось крикнуть им: «Зачем вы так? Что мы вам плохого сделали?» Но их лица были такими злобными, а в голосах было столько ненависти, что я не решилась. Эти женщины открыто нас презирали. Дай им волю — и они разорвали бы нас на части. От ужаса у меня стало горько во рту. Страх вдруг принял некую физическую форму, стал живым существом, способным заставить меня забыть, кто я есть, лишить возможности думать и сдерживать естественные отправления организма. Я молилась — молилась, чтобы они оставили нас в покое, чтобы весь этот кошмар поскорее закончился. А когда я отважилась поднять глаза, то увидела нашего молоденького конвоира. Он стоял в сторонке, прикуривая сигарету, и спокойно обозревал рыночную площадь. И тогда я почувствовала холодную ярость.
Между тем нас продолжали закидывать камнями. Атака длилось всего несколько минут, но мне они показались часами. Кусок кирпича смазал меня по губам, и я почувствовала во рту металлический привкус крови. Лилиан не кричала, но болезненно вздрагивала от каждого нового удара. Я изо всех сил обнимала ее обеими руками, словно она была именно той соломинкой, за которую можно было еще зацепиться в этом безумном мире.
Но тут все как-то сразу прекратилось. В ушах у меня звенело, а по виску, прямо в уголок глаза, стекала теплая струйка крови. Прозвучала какая-то команда, мотор взревел, молодой солдат неохотно залез к нам в кузов, и грузовик тронулся с места.
Из моей груди вырвался даже не вздох, а всхлип облегчения. «Сукины дети», — прошептала я. Лилиан сжала мне ладонь здоровой рукой. С бьющимся сердцем, трепеща от страха, мы снова уселись на скамью. А когда негостеприимный город остался позади, всплеск эмоций сменился диким изнеможением. Ужасно хотелось спать, но я боялась заснуть, страшась того неизведанного, что ждало нас впереди, Лилиан тоже не спала, она смотрела широко раскрытыми глазами на тоненькую полоску дороги, которая виднелась из-под брезента. И тогда внутренний голос подсказал мне, что она будет на страже и присмотрит за мной. Немного успокоившись, я положила голову на скамью, закрыла глаза и провалилась в небытие.
Когда мы остановились, я увидела сплошную заснеженную равнину. Только редкий лесок да разрушенный сарай оживляли пейзаж. Нас вытащили из кузова прямо в темноту и прикладами подтолкнули в сторону деревьев, знаками показав, что здесь можно справить нужду. У меня практически не осталось сил. Измученная лихорадкой, я дрожала от холода и едва держалась на ногах. Лилиан захромала подальше от мужских глаз в сторону сарая. А я, почувствовав приступ дурноты, повалилась в снег. На мужчин, нетерпеливо стучавших ногами о борт машины, мне уже было наплевать. Прикосновение холодного снега к разгоряченным ногам оказалось удивительно сладостным. И я отдалась во власть холода, от которого коченело тело, стыла кровь в жилах, испытывая странную радость от ощущения того, что наконец лежу на земле. Я глядела в бездонное небо со сверкающими точками звезд до тех пор, пока у меня не закружилась голова. И неожиданно вспомнила, как много месяцев назад смотрела на звезды в тайной надежде, что Эдуард сейчас тоже любуется звездным небом. И тогда я протянула руку и написала пальцем на искрящемся снегу: «ЭДУАРД».
