самовар переставал петь, раздувая маленькими мехами древесные угли в трубе. «Как ты можешь, как ты смеешь так говорить? — твердила про себя Лиза. — Что ты знаешь о несчастной любви?»
Зато Смолик пришел в восторг.
— Верно, так, так! — вскричал он. — Послушайте-ка, что я вам скажу, молодой человек. Когда я был в ваших летах, то вот этими самыми руками, вместе с матерью и сестрами, делал дома спички. Подымались мы в половине четвертого утра и только после десяти вечера ложились спать! Желал бы я вам, молодой человек, хлебнуть такого — тогда бы вы не так заговорили! Такой здоровый, богатый человек, а он, видите ли, стишки кропает, мол, все на свете яйца выеденного не стоит!
— Еник, Еник, — воскликнула со своего места у окна пани Баби; до того как Дынбир начал читать свои стихи, она показывала дамам Легатовым новый пасьянс под названием «Наполеон» и все еще держала в руке колоду карт. — Ну, как ты можешь судить, коли ничего в этом не смыслишь, что о тебе подумает пан Дынбир?
Дынбир действительно был больно задет и обижен такой невоспитанностью, которой никак не мог предположить в обществе, где его до сих пор баловали и превозносили.
— Я подумаю только то, — с раздражением отозвался он на слова пани Баби, — что пан Смолик имеет право выразить свое неодобрение моим несчастным стихам. Но ведь и я имею право выражать свое неодобрение этому миру. Вот я и выражаю его, я нахожу жестокой и бессмысленной ту слепую волю, что движет куда-то мир и нас с ним. И ничто, даже ваши возмущенные слова не освободят меня из плена, от демона пустоты и разлада, ничто не заставит меня примириться с тем, что я живу на этом шаре, внутри раскаленном, на поверхности остывшем и покрытом плесенью жизни, как говорит Шопенгауэр, один из немногих мыслителей, осмелившихся сказать правду о том, что жизнь — страдание, а этот мир — худший из всех возможных.
«Вот оно, — сказала себе Лиза. — Я так и знала, я говорила, у него какое-то тайное горе, и жизнь для него страдание». Она ощутила радость от того, что Дынбир сам подтвердил ее предположение, и в то же время в ней вспыхнула ревность к той незнакомке, по милости которой так страдал бедный Дынбир, которая ввергла его в плен к демону пустоты и разлада.
— Каково ваше об этом суждение, маэстро? — обратилась она к своему соседу, Новак-Коломлынскому: ей показалось, что пора заговорить, так как она уже долго молчала.
Анималист, оторванный от тихого удовольствия слушать спор, вздрогнул и недоуменно посмотрел на Лизу, моргая маленькими серыми глазками и бесцветными ресницами.
— Я против, — сказал он наконец.
— Против воззрений пана Дынбира?
— Да, — художник кивнул. — Против.
И снова погрузился в молчание.
— Печально это, — заговорил Борн. — Я отдаю философии мало времени, — правда, в молодости и я пытался проникнуть в ее тайны, но недалеко ушел. Однако уж столько-то я знаю, что Шопенгауэр — мыслитель немецкий, и думаю, что если такая сильная нация, как немцы, может позволить себе роскошь пессимизма и душевного разлада, то мы, нация малая, этого себе позволить не можем. Я рад, пан Дынбир, что вы, хоть и богатый человек, не стыдитесь ходить туда, где собираются чехи, и разговаривать на родном языке. Но распространять среди чехов идеи, чуждые нашему характеру, — это опасно и нездорово.
— Так, так, — подхватил Смолик. — Чтоб и духа немецкого не было! А то извольте после этого конкурировать с немцами! Мы с Борном делаем, что можем, для поддержания наших чешских фирм, а вы являетесь с каким-то… как его бишь?
— Шопенгауэром, — сказал Борн. Всякая светская предупредительность исчезла с его красивого, за последние годы несколько располневшего лица.
— Ну да, Шопенгауэром, — с отвращением повторил Смолик. — Вы являетесь с каким-то Шопенгауэром и твердите, будто весь мир, прекрасный божий мир, только и есть что плесень. Знаете ли, молодой человек, что я вам скажу? Я вам скажу, что это богомерзкие речи, и я удивляюсь, как это вы смеете так говорить, когда рядом с вами сидит его преподобие доктор Шарлих.
— Еник, Еник, помолчи лучше, — проворчала от окна пани Баби, даже не подняв головы, склоненной — как и головы дам Легатовых — над пасьянсом.
Все против тебя, не поддавайся им! — думала Лиза. Она с напряжением следила за стычкой между Дынбиром и Смоликом с Борном, она стиснула зубы и сжала кулачки. Скажи, скажи им, выскажи им все, ведь ты и за меня говоришь, я тоже отвергнута и не понята, я тоже страдаю в плену у демона! — Пока Смолик еще что-то сердито бубнил, фиалковые глаза Дынбира встретились с черными очами Лизы, устремленными на него со страстным выражением, и взволнованность, читавшаяся на ее лице, приятно поразила молодого человека и пощекотала его самолюбие.
— Доктор Шарлих философски образован, — возразил он Смолику, с улыбкой поворачивая голову к Шарлиху, который тоже тихо улыбался, забавляясь ходом спора. — И потому он, конечно, не рассердится на меня за то, что я разрешил себе процитировать классическое изречение, известное ему так же хорошо, как и мне. И, осмелюсь предположить, если он и упрекает меня в чем-нибудь, так разве лишь в том, что я только чту и признаю учение Шопенгауэра, вместо того чтобы со всей последовательностью исполнить его завет отрицания жизни и таким образом приблизиться к подвигам раннехристианских анахоретов.
Тут он снова бросил взгляд на Лизу, надеясь прочитать в ее глазах похвалу себе за остроумный, как он полагал, ответ. Но Лиза выглядела растерянной и удивленной; она часто моргала и, нюхая уголочек платка, надушенного одеколоном, озабоченно морщила лобик. Опа не поняла Дынбира, хотя и знала, что анахорет — иностранное слово для отшельника, но не могла понять, какая связь между отшельниками и отвергнутой любовью красавца. Почувствовав на себе его взгляд, она поднялась, чтоб скрыть растерянность.
— Еще чайку? — обратилась она к Легату, забирая у него пустую чашку.
«Да она дура, — подумал Дынбир, разочарованный, даже разозленный на Лизу. — Хороша как картинка, но дура».
— Я не стану упрекать вас ни в чем подобном, — отвечал между тем Шарлих, не переставая улыбаться округлой улыбкой прелата. — И надеюсь также, что тяготение к отшельничеству не вырвет вас из человеческого общества и что вам не захочется умерщвлять свою плоть постом и бдением. Видите ли, пессимизм романтической доктрины, столь милой вашему сердцу, ведет не к аскетизму, не к самоотречению, а, наоборот, к гедонизму, то есть, я хочу сказать, к желанию урвать в этом заплесневелом, как вы говорите,
