— Нет, не вызывают. Я… — Томмот умолк на полуслове.
— Ну понятно! — по-своему истолковал его приход Валерий. — Одумался, агнец божий. Живём лишь раз, и, как говорят, неизвестно: мы ли съедим голову тайменя будущего года… Тётя Феня, капитан ушёл?
— Ушёл, — из кухни ответила старуха.
— У Ариши никого нет?
— Никого.
— Познакомлю тебя с Аришей. Только не задерживайся, — сказал Валерий Томмоту.
Смысл разговора только сейчас дошёл до Томмота.
— Что ты! Не надо, — остановил он Валерия, уже приподнявшегося, чтобы встать.
— Как не надо? — удивился тот.
— Я хотел бы сегодня съездить к твоим в наслег. Вот и зашёл спросить… разрешения…
— В наслег? К моим? Чего ты там забыл? Не к Кыче ли?
Валерий рывком откинул шёлковое одеяло, и Томмота ослепило обнажённое тело женщины. Она лежала без движения и, кажется, даже хихикала.
Томмот, пятясь, выкатился в кухню. Из-за двери раздался хохот Валерия. Смеялась и женщина, вторя Валерию серебристыми колокольцами.
— Ну, уморил! — выглянул в дверь Валерий. — Ладно, леший с тобой, поезжай. Но завтра утром… Ой, агнец бо… Ха-ха-ха!
То, что увидел Томмот в доме с зелёными ставнями, всю дорогу неотступно стояло перед его глазами. Увидев женщину одетую и прибранную, разве мог бы Томмот подумать, что такая раскрасавица причастна к чему-либо грязному? Она, видимо, давно позабыла, что такое стыд. Могут ли светлые побуждения быть у таких людей? Могут ли быть у них настоящие чувства? Только сейчас дошло до Томмота, что его-то ведь приняли за «своего», за «делового» посетителя. Это ведь ему предложили некую Аришу, от которой только что ушёл капитан. Томмот страдал, будто сам он вывалялся в грязи и не знает, как очиститься.
Ему подумалось — может, с грехом таким, пусть даже он его не совершил, нехорошо ему ехать сейчас к Кыче? Он уже натянул было вожжи, но благоразумие удержало его: едет он не ради её одной, ему ещё надо встретиться с нужными людьми в Абаге, а подвернётся случай, так подобраться и поближе к Сасыл Сысы. И ещё одна оправдательная зацепка успокоила Томмота: при последнем разговоре Ойуров сказал: если подвернётся случай, поинтересоваться судьбой дочки Аргылова. Вряд ли это было дополнительным заданием. Попросту пожалел парня товарищ Ойуров.
К Аргыловым он подъехал после полудня.
Шагнув за порог, Томмот неожиданно упёрся в широкую спину громадного человека, тот молча затягивал завязки шапки.
— Ух! — вскрикнул невольно Томмот.
Верзила, заслонивший ему проход, не отстранился. Обойдя незнакомца, Томмот прошёл чуть дальше и застыл: в нескольких шагах от него стояла Кыча. Она мыла посуду.
— Кыча…
Увидев гостя, она выронила блюдце, чуть было не кинулась уйти, но сдержалась и, постояв так немного, как ни в чём не бывало принялась опять полоскать чашки.
— Кого нам бог послал? — спросила с левой половины Ааныс.
— Чычахов я, Томмот.
Ааныс подошла. Она была в старой меховой жилетке, повязана чёрным платком, под мышкой держала берестяное ведёрко.
— Товарищ нашего Валерия? Раздевайся.
Томмот быстро снял ружьё, отставил его к запечью, повесил на крюк шубу и шапку.
— Едешь откуда?
— Из слободы.
— Как там наш Валерий? — и вдруг увидела, что парень не сводит глаз с Кычи. — Э-э… Я пойду в хотон… — полувопросительно сказала Ааныс. — Налей гостю чаю.
Ааныс прошла за печку и нырнула в дверь.
Кыча с невозмутимым видом продолжала полоскать чайную посуду, а Томмот так и остался стоять, не решаясь сесть на орон без приглашения. Он стоял и рассматривал её: смотри-ка, возгордилась! Уж не потому ли, что выходит замуж за этого ротмистра? Не сводя с неё испытующего взгляда, он всё же сел, да не на орон, а прямо за стол, скрестив на груди руки.
Как ни пыталась Кыча казаться безразличной, вид у неё был горестный. Круглое личико Кычи постоянно улыбалось, а сейчас оно заметно осунулось, побледнело и словно бы угасло от тяжких дум.
Убрав посуду в шкаф, Кыча вытерла стол, волосяную мочалку отнесла за печку и повесила сушиться. Когда она направилась за перегородку, Томмот встал на её пути:
— Налей мне чаю, Кыча.
— Не стряпуха я для белых.
— Прежнему Томмоту ты бы налила?
— Прежнего Томмота нет! Значит, и прежде не было его…
Томмот сам подошёл к шкафу, взял там чашку и налил себе из чайника. Здесь же в шкафу он взял кусок лепёшки и немного масла. Проголодался он! Однако не смог ни пить, ни есть.
— Сыт небось? Награбленным…
— Я никого не грабил. Это правда…
— В Якутске ты тоже говорил правду?
Томмот поднял голову, и некоторое время они молча глядели друг на друга.
— Увидеться с тобой… Я за этим приехал.
— Врёшь!
— Если ты на меня так кричишь, то почему уехала из города?
— Обо мне другой разговор.
— Значит, ты вольна поступать как заблагорассудится, а мне сделать по-своему нельзя?
— Если хочешь знать, я не убегала. Не дезертир я, ты меня с собой не равняй!
Кыча залилась румянцем, в голосе у неё были слёзы. Томмот поднялся из-за стола и сделал шаг ей навстречу…
— Кыча…
— Чтобы ты своим лживым языком не смел называть моего имени! — Она оттолкнула его рукой.
Вместо того чтобы обидеться, Томмот засиял, и это взбесило девушку. Кулаками в грудь она погнала его, пятящегося, на другую половину дома.
Услышав возню, Ааныс поспешила в комнату.
— Кыча! Что с тобой?
Она оттащила дочь, Кыча упала на стол головой и зашлась в плаче. Ааныс увела её за перегородку.
Томмот ликовал, ему казалось даже, что сумерки отступили, что в доме стало светлей.
Вскоре из-за перегородки вышла Ааныс. Ожидая беды, она украдкой бросила на Томмота короткий взгляд. Успокоилась, однако, видя, что и парень спокоен и даже чему-то рад.
— Лежит и плачет… Что тут случилось?
— Да так, просто…
— Как это так! — с сомнением покачала головой Ааныс.
— Сердится, что в бандитах. Но я никого не граблю, просто выезжаю с ними…
— Хворает она, вот и не в себе немножко. Голубчик, ты на неё не сердись…
— Нет, разве можно…
— Вот и хорошо. Я быстро управлюсь. Пусть она там одна успокоится, а ты посиди тут.
И правда, Ааныс скоро появилась с берестяным подойником в руках. В тёмном закутке за печкой она перелила надоенное молоко в другую посуду и подошла к столу.
— О, да ты и не ел. Поешь, а?
— Пожалуй, поем.
Ааныс накрыла на стол, и Томмот принялся уплетать за обе щёки. Лепёшка, которая совсем недавно застревала в горле, оказалась на редкость вкусной. Горячий чай, подбеленный свежим молоком, теплом растекался по телу.
— Ешь, ешь! — матерински глядела на него Ааныс. — Оголодал ты, парень, совсем. И мой Валерий небось ходит так же, щёлкает зубами. Такой голодный, а чего не ел, когда подала Кыча?
— Да так…
— Живём у большой дороги, люди с ружьями заходят часто, ты на неё не сердись.
Томмот с набитым ртом широко улыбнулся и махнул рукой: не стоит об этом!
«Кроткий характер у парня», — подумала Ааныс. И тут догадка её осенила:
— Голубчик, ты в Якутске чем занимался?
— Учился.
— Где?
— В учительском техникуме.
«Так и есть!» Ааныс прилегла на стол грудью, оглянулась на перегородку и шёпотом спросила:
— Кычу ты раньше знал?
— Знал. Вместе учились.
— А это… вы с нею дружили?
Поколебавшись, Томмот согласно кивнул головой.
— Но лучше об этом молчать. Узнает отец, этот Угрюмов, ваш русский зятёк, станут сводить счёты…
— Да какой же он зять? Не зять совсем…
— Как? А вино пили…
— А вот так, — Ааныс не стала объяснять. — Он не зять совсем.
— Как знать! Я же видел, Кыча целовалась с ним! А на меня вот смотрит хуже, чем на собаку…
— Не говори так, голубчик… У девушки сердце лежит к тебе, вот она и упрямится. Кто знает, чем кончится эта смута. Вы молоды…
— Не стоит гадать! Что до меня, не верится, что доживу до тех дней.
— Грех так говорить! — и вдруг захлопотала опять: — Пора ставить варево на ужин. Суонда, оживи-ка огонь!
Нескладный большой человек, на которого давеча наткнулся Томмот у порога, нехотя поднялся с кровати, куда он только было улёгся, зайдя снаружи, разгрёб угли в камельке и подложил дров.
— Голубчик, разруби-ка мне эту кость, — попросила хозяйка, заправляя котёл мясом. — Топор лежит в запечье.
Томмот с охотой принялся было за дело, как вдруг из-за перегородки выскочила Кыча, схватила с крюка возле дверей шубу и шапку Томмота и бросила ему в лицо:
— Пусть проваливает! Уже «голубчиком» сделался! Обманщик! Бандит!
Томмот опешил, но стал послушно одеваться. А Кыча не находила себе места; лицо её пылало, руки дрожали. Увидев ружьё, она схватила его и попыталась взвести курок.
— Спятила, девка! — Мать вырвала у неё ружьё и передала Томмоту. — Не дури, тебе говорят!
Но Кычу уже трудно было остановить.
