В глазах Кычи он увидел только удивление, испуг, а потом и отвращение. Или она была смущена, что её застали в такой «интересный» момент? Не было заметно, чтобы она обрадовалась и возвращению Валерия… Она благодарила бы Томмота за спасение брата.
Почему он внушает ей презрение, если они на равных, что сделал он ей плохого? Не потому ли, что предателей презирают даже те, которым они служат? Мысли о Кыче жили в его голове сами по себе, затаённо, и возникали в самый неподходящий момент. Дальше так продолжаться не могло, ему надо было встретиться с нею. Вчера и сегодня он искал и не мог найти повод, чтобы съездить в Абагу. Давеча днём он напросился было сопровождать обоз в Сасыл Сысы, но Валерий на него цыкнул: «Не хорохорься, храбрец, пусть умирают другие!» А в Сасыл Сысы ему надо обязательно…
Проснулся Томмот от неясного движения рядом с собой.
— Что? — спросонья вскрикнул он и выхватил пистолет из-под подушки.
На его кровати, зажав ладони между колен, сидел Чемпосов. В тусклом свете жирника лицо его казалось странно изменившимся.
— Чего тебе? — пихнув пистолет назад, спросил Томмот.
Чемпосов не отрываясь глядел на прыгающий в камельке огонёк. Худощавый, с тонкими чертами лица, добросердечный, он нравился Томмоту: среди бесшабашных, ухватистых и наглых парень выглядел подобно нежному растению из иных краёв. Но иногда закрадывалось опасение: тихони имеют способность вкрасться в сердце и незаметно вызнать всю твою подноготную. Почему, например, его допрашивали при Томмоте? Не добивались ли они, чтобы Томмот поверил в благородство Чемпосова, сблизился с ним и раскрылся? Томмот отвернулся к стене, надеясь опять уснуть, когда Чемпосов тронул его за плечо:
— Ты рассказал правду?
— Когда?
— А тогда, в наслеге…
— Я думал, об этом все знают. Красные об этом пишут в газетах каждый день.
— Среди дружинников кто-то распространяет большевистские газеты. Топорков сбился с ног. Мне попадались эти газеты, да не стал я их брать. Ты не расскажешь подробней?
— Хватит с меня…
— Не бойся. Что расскажешь, не выйдет за стены этого дома.
Заложив руки за голову, Томмот стал говорить, повторяя всё, о чём в наслеге Чемпосов уже слышал — как по случаю автономии в Якутске и в улусах царит торжество, как съезд образовал республику, как избрали правительство республики — Совет Народных Комиссаров, а возглавляет правительство сын бедняка Максим Аммосов, который во времена Колчака прошёл всю Сибирь, перешёл линию фронта и в Москве был принят Лениным. Томмот повторил, что был образован также и высший орган власти — Центральный Исполнительный Комитет, а председателем его избран Платон Ойунский, сын хамначчита…
— Смысл перемен сводится к тому, что не будет угнетения одного народа другим, и я это принимаю. Я даже готов прославлять это якутским «уруй-айхал». А вот то, что человек может не угнетать себе подобного — не принимаю. Равноправия нет и не может быть. Например, если я буду жить в богатстве и почёте, кто-то должен же на меня работать! Не хочу я теперь, уже получив возможность разбогатеть, лишиться всего и стать ровней кумаланам да батракам.
— Наверняка из тебя получится отменный бай, — с иронией сказал ему Чемпосов.
— Ты так говоришь, будто бы это плохо!
— Для кого как! Разбогатев, станешь держать в батраках детей, с отцами которых дружил твой отец…
— Мне безразлично!
— Если б это увидел твой отец…
— Он не увидит! А если б увидел… Бррр, холодно! Подбрось-ка дров!
— Я большевиков не принимаю по другой причине, — вернувшись от камелька, раздумчиво заговорил Чемпосов. — Они хотят сжить со света всех состоятельных и образованных людей. Они пускают по ветру в распыл всё богатство, накопленное этими людьми в течение веков. По их идее, на всей земле должны остаться одни бедняки. А теперь рассуди: много ли протянет народ, оставшийся без накоплений, без именитых людей и интеллигенции? В смутах и распре он истребит сам себя, а оставшиеся в живых превратятся в рабов иных племён. Вот так равноправие получится в конце концов!
— Не слыхал я что-то, чтоб большевики грозились уничтожить всех богатых и образованных. Они борются с теми, кто против Советской власти. Так это же понятно… В составе их правительства, я слыхал, немало людей из старой интеллигенции…
— А я желаю другого, — будто не расслышав слова Томмота, Чемпосов продолжал свою мысль. — Я хочу, чтобы якутская нация, вся — богачи или бедняки, образованные или безграмотные — жила счастливо и мирно. Мечтаю о времени, когда якуты овладеют своей письменностью, все дети станут ходить в школу, разовьются литература и искусство…
Томмот положил руку на плечо Чемпосову:
— Басылай, твои мечты бесплодны. Нет «всей якутской нации». Есть якуты-богачи, есть якуты-бедняки. Богачи стремятся обогащаться, бедняки стремятся от них освободиться. Потому-то сейчас племя двуногих и разделилось на белых и красных! Беднота и богачи никогда не примирятся, не мечтай об этом. Зайца и волка не поселишь в одной норе.
— Разве все богачи подобны волкам?
— Ну, пусть и встретится где-то белая ворона. Куда же ты остальных-то волков денешь, когда придёт твоя просвещённая жизнь?
— Перестань смеяться!
— Есть причина! Говоришь про себя, что белый, да ты совсем не белый. Думаешь, что твои мечты сбудутся, когда победят пепеляевцы? Но ведь ты сам слышал, что говорил этот подполковник.
— Он врёт! Пепеляев говорит другое, я сам слышал!
— Не спорю, ты, наверное, слышал. Но Мальцев тоже говорит, что слышал. Посуди: кому генерал скажет правду — тебе или Мальцеву?
Чемпосов не ответил.
— Басылай, не обманывай себя, что борешься за народ. Ты воюешь не за народ. То же самое и со мной, и с Валерием. Все трое мы воюем за то, чтобы богачи по-прежнему угнетали народ, а бедняки по-прежнему гнули на них спину. Сколько тех и других? Положим, из ста человек богачей двое. За двух баев мы идём против девяноста восьми. Вот и получается, что ты воюешь против якутского народа.
— И ты?
— И я.
— Хорош малый!
— Хорош не хорош, а только это так. А теперь рассуди: если победят пепеляевцы, думаешь, они дадут якутам автономию? Как бы не так! Сунут, как давеча Мальцев, кукиш под нос, и будешь по-прежнему именоваться «инородцем», «азиатом», «обезьяной». Неужели Мальцевы станут печься о культуре для народа? Или Аргыловы? Дремуч ты, парень! Они плюют на твой народ.
— А ты?
— Я уже говорил: хочу разбогатеть, как они, но в отличие от тебя не тешусь самообманом.
— Собака ты, оказывается!
— Пусть я хуже собаки, но если думаешь, что ты лучше, то ошибаешься. Я хотя бы не стараюсь прикрываться пустыми словами «ради якутского народа». Не отрицаю, я — собака. Но нельзя разбогатеть, не превратившись в собаку! А хочешь знать, кто такой есть ты? Ты помогаешь толкнуть народ в неволю! Ты приближаешь день гибели своего народа! И сколько бы ты ни твердил «ради якутов», ты кровный враг этих же якутов!
— Перестань врать!
— Разве я вру? — усмехнулся Томмот. — Ладно, живи тогда сам по себе, праведник. Нечего тебе связываться со мной, вралем.
Подтянув на себя одеяло, Томмот отвернулся к стене, Чемпосов остался сидеть.
Проснувшись уже на рассвете, Томмот с удивлением обнаружил Чемпосова сидящим за столом перед коптящим жирником и опорожненной бутылкой. С кем-то мысленно споря, он то и дело грозил пальцем этому своему воображаемому собеседнику, что-то ему горячо доказывал, но ясно можно было расслышать лишь несколько слов:
— Пол… полковник врёт! Он врёт!
Глава двадцать восьмая
Уложив Чемпосова спать и наведя порядок на столе, Томмот отправился искать дом с зелёными ставнями, чтобы уговорить Валерия отпустить его в Абагу.
Он довольно скоро нашёл этот дом. В просторной, в полдома кухне было тепло, в плите весело трещали разгоревшиеся поленья. Плосконосая седая старуха убирала со стола вчерашнюю посуду. На вошедшего она не обернулась.
— Здравствуйте! — сказал ей Томмот, подумав про себя, что у него и у старухи на сегодня одно дело — убирать после вчерашней попойки.
— Кого надо? — не сразу отозвалась старуха.
— Аргылова.
— Бэлерий! — обернувшись куда-то в глубину дома, позвала старуха.
За перегородкой послышался сиплый спросонья голос Валерия:
— Кто там?
— Это я, Чычахов.
— Заходи сюда!
Перешагивая порог, Томмот увидел Валерия, лежащего в обнимку с незнакомой женщиной, и попятился назад. У женщины были мягкие русые волосы, румянец на пухленьких щёчках, прямой высокий носик, беленькое личико — точь-в-точь как у тех фарфоровых куколок, которых выставляют в городе между оконными рамами.
— Чего пятишься, заходи смелей! Кто послал? Вызывают, что ли?
— Нет, не вызывают. Я… — Томмот умолк на полуслове.
— Ну понятно! — по-своему истолковал его приход Валерий. — Одумался, агнец божий. Живём лишь раз, и, как говорят, неизвестно: мы ли съедим голову тайменя будущего года… Тётя Феня, капитан ушёл?
