— Эх… Ты первый человек, с которым мне захотелось поделиться своим несчастьем, а ты… Ты спишь! — горько сказала прелестная аквилонка, укладываясь рядом с ним и закрывая глаза.
— Да нет же…
Сон, до сего момента не выпускавший его из своего вязкого тумана, неожиданно улетучился. Конан с сожалением вздохнул ему вслед, потом повернулся к Лукресии и приготовился внимать. Она молчала.
— Хей! — он положил руку ей на плечо. — Так что было дальше?
Она молчала.
— Клянусь Кромом, я слышал все! Ну, почти все…
Она молчала. Тогда киммериец наклонил ухо к ее лицу, завесив его своими длинными кремами, прислушался… Мерное, еле слышное сопение поведало ему неприятную истину: Лукресия спала. В раздражении варвар снова отвернулся к окну. Одно слово — женщина! Сначала она своим занудным рассказом прогнала прочь его сон, а потом сама преспокойно уснула, оставив Конана в полном одиночестве — то есть без любви и всего остального, обозначающего явь. А что еще он мог ожидать?
Посветлевшее небо за грязным стеклом окна возвещало о скором восходе солнца. Ветер, поднявшийся вдруг, злобно теребил ветви дерев, пытаясь сорвать с них листву; капли дождя заскакали по крыше, тревожно забили в стекло, да только Конан знал: все обман. Не успеет огненное око Митры запустить на землю свой первый луч, как снова станет тихо, сухо, тепло. Не будет дождя, а ветер преобразится в милый ласковый сквознячок, а к полудню и вовсе воцарится обычный в этих краях зной, наглый и хитрый как сам Нергал, алчущий спалить всё и вся — от праматери-земли до новорожденного суслика в глубокой норке.
Так и получилось. Пока киммериец вздыхал и ворочался, надеясь уснуть, затих ветер; дождь, лишившись его энергии и силы, стал скучным и вялым, словно больным, и к рассвету прекратился. К рассвету же у Конана кончилось терпение. Из живых чувств одна тоска осталась с ним сейчас.
Лукресия мирно спала, сам он — нет; мозг его никаких интересных мыслей не изобретал и не воспроизводил; прошлое будто покрылось непрозрачным туманом — короче, заняться в сию пору Конану было совершенно нечем. Поняв, что сна ему так и не дождаться, он встал, натянул штаны и, стараясь не разбудить Лукресию, вышел из комнаты. Он рассуждал так: что есть одиночество и тоска? Хворь. А есть ли у него средство против хвори? Конечно! Бутыль доброго вина да кусок мяса… Ободренный одной только идеей, киммериец уже ощутил в груди тепло, кое в паре с глотком туранского красного обещало избавить его от скуки и тоски. Он прибавил шаг.
* * *
Когда наутро Трилле и Клеменсина спустились в зал, перед Конаном стояла дюжина бутылей — пустых и полных вперемежку. Сам он пребывал в состоянии полудремы и отсутствия всяких мыслей. Лишь только друзья его подошли к столу, он поднял глаза, обычная синева коих, разбавленная вином, помутнела и посветлела, несколько мгновений смотрел на них, однако не узнал.
Нетвердой рукою ухватив за горло очередную бутыль, он присосался к ней, не каплями, но струями орошая могучую свою грудь; в животе его при этом что-то громко клокотало и бурлило. Вообще весь вид его поверг Трилле и Клеменсину в ужас. Длинные черные волосы, спереди тоже обильно политые сладким вином, слиплись, а пальцы, подбородок, нос и даже ресницы оказались вымазаны бараньим жиром.
Наконец он оторвался от бутыли, швырнул ее на пол. Муть в глазах его растеклась и стала совсем непроходимой. Напрасно Повелитель Змей взывал к мужеству и совести варвара — тот или не слышал, или просто не понимал ни единого слова. Лишь однажды, переведя взор на спутника, он довольно осмысленно икнул, но вряд ли сие можно было считать ответом.
— Это она виновата, — сердито сказала девушка. — И зачем только мы ее встретили!
— Вздор, — отмахнулся Трилле, — Он захотел напиться, и он напился. Лукресия тут ни при чем.
— Кобра и ведьма, вот и все, — стояла на своем Клеменсина. Она не желала признавать, что ее спаситель пал так низко — налакался до полного отупения, да еще в одиночестве.
— Вздор, говорю! Давай подумаем лучше, что нам теперь делать. Погрузить его на слона и отправиться в Мандхатту? А если он уже сговорился с той девицей и собирается поехать с ней? Не знаешь, куда она направлялась?
— Слишком много вопросов, — буркнула Клеменсина, недовольная тем, что Повелитель Змей не пожелал обсудить наглость Лукресии.
— Тьфу! Да ответь хоть на один, — рассердился и Трилле. Впервые за все время путешествия он почувствовал себя мужчиной, более того — полководцем. За какие-то несколько вздохов он преобразился: чахлая грудь его выгнулась колесом, плечи расправились, а голубые глаза засверкали особым, истинно полководческим блеском. Казалось, вот сейчас Трилле встанет, взмахнет рукою, крикнет громовым голосом: «Вперед, ребята!» — и целая армия рванется в бой, воодушевленная храбрым видом своего предводителя. Триумф, еще не испытанный, но наверняка грядущий, согрел сердце. И хотя, увы, ныне вся его армия состояла из юной девицы и нализавшегося до умопомрачения Конана, ответственность он принимал на себя немалую.
Он еще раз повторил надувшейся спутнице свои вопросы, добавив к ним такой: какого Нергала вообще киммериец едет в Мандхатту? Затем еще раз не получил ответа и, с легким сожалением поглядев на Клеменсину (ибо женщина, и ничто серьезное и настоящее ей недоступно), принялся размышлять самостоятельно. Продолжалось это достаточно долго — Клеменсина успела немного поплакать, успокоиться и снова поплакать, а варвар выдуть еще бутыль вина.
— Вот что. — Повелитель Змей наконец разработал план на нынешний день. — Сейчас я пойду к этой… к этой…
— Соблазнительнице, — с отвращением процедила Клеменсина.
— Ну да, соблазнительнице… Пойду и скажу: «Вот что, любезная…» — Трилле напыжился, изображая себя в момент будущего разговора с прелестной аквилонкой. — А что думаешь, вот возьму и скажу так! Я такой, я ничего не боюсь. Скажу ей: «Вот что, любезная, нам с тобою не по пути. Отправляйся-ка своей дорогой, а мы поедем своей». Ну, как?
— Очень хорошо, — одобрила Клеменсина.
— Да. А потом — потом мы сделаем вот что…
— Пойдем спать. И не потом, а теперь же, — вдруг отчетливо произнес Конан.
Спутники молча уставились на него. К сему времени они уже успели забыть, что варвар умеет говорить, а потому его рык удивил обоих безмерно.
— Прах и пепел… — пробурчал он. — Копыто Нергала тебе в зубы, Трилимиль, если жалкая пара бутылей может свалить меня с ног. Ха!
В самом деле: взор его прояснился, способность снова мыслить блеснула в нем явственно. Но при чем тут был Трилиманиль Мангус Парк?..
