— Что «ибо»? — заинтересовался Конан.
— Ничего. Просто «ибо» — и все. Хочешь еще вина?
— Ясно, хочу. И не только вина.
— О-о-о, Конан…
— Отличное вино. Верно, золотой за бутыль?
— Мне уступили за половину.
— Мр-м-м…
— Я не поведала тебе о том, как он ушел из дома моей тети Мелинды.
— Так чего ж ты ждешь? Поведай.
— А…
— Ладно, я потерплю, — великодушно сказал Конан, снова ложась на спину.
Лукресия задумалась на мгновение, как бы размышляя, поделиться с варваром историей своих приключений или нет, хотя и сама понимала, что сие лишь кокетство — она уже рассказала ему основные события, так отчего ж не продолжить?
— Что ж… Я начну с того утра, когда Мелинда протянула ему папирус, в коем содержалось то ли предостережение, то ли, наоборот, поощрение к действию — я не умею читать, так что не знаю толком. Но, судя по выражению его лица, ничего хорошего для себя он там не увидел. Голубые как ясное небо глаза его помрачнели; он долго молчал, уставясь в стену нашего дома, не отвечал на мои вопросы, как будто и не слыхал их вовсе; потом вдруг взял меня за руку.
«Пойдем к реке» (мы жили как раз рядом с рекой Алиманой), — сказал он, снова улыбаясь. Правда, в этой Улыбке не было прежней легкости, прежнего бездумно-то, но такого обаятельного веселья; он просто изобразил ее, вот и все.
Мы спустились к реке. Я, предчувствуя, что расставание близко, испытывала необычайную душевную скорбь. Он — тоже. Но уже тогда я понимала, что причина нашего общего уныния разная. Он вряд ли даже вспомнил о тех днях, кои провели мы вместе; гораздо более его волновали собственные, по всей видимости, трудно разрешимые вопросы будущего. Я видела: у него из головы не выходило то, что было начертано в папирусе Мелинды.
Мы уселись на берегу. Перед нами текла быстрая Алимана, а за нашими спинами рос густой высокий кустарник, скрывающий нас от чужих глаз. И опять он долго молчал. Улыбка, по обыкновению, блуждала на его губах, и все-таки то была иная улыбка, незнакомая и неприятная мне. Я первая нарушила молчание.
«Скажи мне, Ли (так я называла его)… Ты уезжаешь?» Он словно бы не слышал моего вопроса. Я повторила его. «Да, я уезжаю», — сказал он бесцветным голосом. «Когда?» Тут он наконец повернулся ко мне. «Когда? — он казался удивленным. — Сейчас, конечно. Не думала ли ты, что я намереваюсь остаться?» Признаюсь, Конан, меня очень обидели эти слова. И все же я постаралась не показать виду. «О, что ты, я не думала так, — улыбнулась я. — Но, может быть, ты захочешь, чтоб я отправилась с тобой?» Он расхохотался.
Поверь мне, Конан, нет ничего обиднее такого смеха мужчины, который стал… который стал тебе близок… Нет, я не о страсти, сжигающей сердца, я — о любви. И пусть моя любовь источила мне душу, пусть я живу ею одной, не замечая вокруг ничего — а я знаю, что наш мир прекрасен, и прекрасны его творения, будь то гордый кипарис, или птица, беззаботно чирикающая в ветвях, или сильный и гибкий лев, или новорожденный, или император, или ты, Конан, — пусть я не впускаю всех вас в свое сердце, отчего с годами оно станет черство и лениво, но я любила и люблю и не хочу менять — ничего.
Зачем я говорю это тебе? Какая нелепость… Ты сам мужчина, ты сам не раз уходил — легко, беспечно, — оставляя за собою чью-то печаль, может быть, столь глубокую, что последующая жизнь той бедняжки окажется пропитана и отравлена ею. Ты не поймешь меня.
— Проклятие! — рассердился Конан. — Я никогда и никому не обещал вечной любви — даже Белит! И я, конечно, не пойму тебя. Согласен: этот мир неплох, только, разрази меня Кром, зачем ты сказала «пусть»? Что толку жить, если все помыслы твои направлены на каприз, который ты называешь любовью? Все проходит мимо тебя, а ты говоришь «пусть»! Воля твоя, но не представляй мне сие как несчастье — не видала ты истинных горестей… Твой Ли, сдается мне, прохвост из прохвостов, но разве он клялся тебе в любви? Делился мечтами о будущем, в коем ты и он неразделимы?
— К чему толковать об этом, — поскучнела Лукресия. — Если б жизнь моя была омрачена лишь безответной любовью…
— Чем же еще она омрачена?
Прелестная аквилонка не ответила. Приподнявшись на локте, она посмотрела в окно и коротко вскрикнула:
— О, Конан!.. Да ведь уже ночь!
— Прах и пепел… — проревел варвар, подскакивая. — Где же этот змееныш!
Проклиная на все лады Трилле, который, видимо напрочь забыл о том, что погонщик слонов должен ждать их у восточных ворот Бвадрандата перед закатом солнца, Конан натянул штаны, допил вино из бутыли и вылетел из комнаты. Лукресия поспешила за ним.
* * *
В зале царил интимный полумрак, коим активно пользовались все посетители таверны. Тут и там слышались вздохи, стоны, причмокивания, любовное воркование. Здесь же глазам Конана и Лукресии предстала довольно неприятная картина. Повелитель Змей, вероятно, решив повторить утренний подвиг варвара, налакался до потери сознания и теперь возлежал на скамье, смачно, с повизгиванием, похрапывая. Рядом сидела и самозабвенно рыдала Клеменсина.
— Кром… — процедил сквозь зубы Конан. — Вот дерьмо…
— Два туранская золотой, — сунулся ему под руку толстый вендиец — хозяин сего милого заведения. — Твоя пареня выпила на два золотой.
Молча варвар швырнул ему деньги, потом перевел взгляд с храпящего Трилле на юную спутницу — всего за половину мгновения взгляд этот наполнился вопросом и укором.
— Я не смогла его остановить! — прорыдала в ответ Клеменсина. — Он вцепился в бутыль и пил, пока не упал!
— Так он выпил одну бутыль?
— Конечно, одну! — В голосе ее явно послышались неодобрительные нотки. Не умом (так как была еще слишком молода, чтобы понять), но неким врожденным чувством она испытывала что-то вроде презрения к мужчине, который падает замертво, выпив всего бутыль вина.
Конан медленно довернулся к хозяину. Только королевское красное, что делают в Аквилонии, стоит два с четвертью золотых за бутыль, но никак не эта кислятина… Однако толстяка уже и след простыл. А поскольку разыскивать его сейчас не было времени, варвар сплюнул на пол, решив, что за эти деньги вытрясет из Трилле всю душу (потом, когда он очнется), взвалил бесчувственное тело на плечо и направился к выходу.
Лукресия и Клеменсина побежали за ним.
Ночное небо, блистающее тысячами звезд, окутало всю землю. Желток луны светил во всю мощь, так что можно было разглядеть каждый камень под ногами, каждую ветку и каждую лужу. А в лужах, оставшихся после недавнего дождя, мигали звезды; тени людей казались огромными и, как всякие тени, уязвимыми — стоило ступить в круг воды, как они расплывались словно грозовые тучи под порывами ветра, стоило ступить в сень дерев, как они исчезали совсем.
