На обратном пути, довольные покупками и выпившие по рюмке коньяка классики совершенно размякли, а Кащенко своим знаменитым, как у Луи Армстронга, хрипловатым голосом стал мурлыкать какой-то мотив.
— Что это за песня, Леонид Иосифович? — осторожно спросила Анна.
— Это Дунаевский, «Марш нахимовцев», — ответил за него Райзман.
— Рэбэ, — тут же повернулся к нему Кащенко, — ты всегда прав, но когда ты пьян, ты прав не всегда. Это такой же Дунаевский, как я балерина Большого театра. Это, Анечка, еврейский танец «а шэр», из которого Исаак Дунаевский сделал «Марш нахимовцев».
— В таком случае, — сказал Райкин, — все советские марши двадцатых годов вышли из еврейских мелодий.
— А ты знаешь, с чего это началось? — спросил Кащенко и продолжил, не ожидая ответа: — С Монечки Грасса! В восемнадцатом году в штаб Первой Конной армии пришел пятнадцатилетний еврейский мальчик Мойша Грасс. И сказал, что ему нужно видеть командира Семена Буденного. Вы слышите, Анечка?
— Конечно, слышу, Леонид Иосифович! — отозвалась Анна, стараясь вести машину помедленней.
— Ну, его, конечно, не пускают, говорят «пошел отсюда!» А он опять: «Хочу видеть Буденного по важному делу!» А ему опять: «Пошел отсюда, нам не до тебя, у нас всю армию вши заедают!» А он опять: «Хочу видеть товарища Буденного по важному делу!» Ну, пустили его, ладно. Буденный у него спрашивает: «Чего тебе?» А Моня ему: «Я композитор, могу написать для вашей армии такую песню, чтобы ваших бойцов сама в бой вела!» Буденный покрутил ус и говорит: «Ладно, в бой своих солдат я как-нибудь сам поведу. А вот мне нужен марш, чтобы водить этих засранцев в баню мыться. А то не хотят мыться, понимаешь?! Можешь такой марш сочинить?» «Могу!» — говорит Моня, встает, ширяет по сторонам своими еврейскими глазками и вдруг как замарширует на месте да как грянет на мотив фрейлехса:
«Марш вперед!Их гейн ин бод!Крац мир он ди плейце!Нэйн, нэйнИх вел нит гэйнА дайнк дир фар он эйце!»
«Ну, — говорит ему Буденный, — мелодия мне нравится, боевая мелодия. Но что это значит?» Тут Моня опять шуранул глазками по сторонам и перевел себя с идиш на русский:
«Марш вперед!Иду я в баню!Почеши мне спину!Нет, нет!Не пойду!Лучше я загину!»
Буденному этот марш так понравился, что с тех пор вся Конармия под этот марш в баню ходила, а Мойша Грасс стал первым красным композитором-кавалеристом! Он и его брат Абраша все свои песни писали на мотивы еврейских фрейлехсов!
— И не только они, — заметил Райкин.
— А вы знали композитора Барского? — задала Анна наконец свой главный вопрос и, держа руль левой рукой, сунула правую руку в сумочку.
— Надеюсь, вы не будете курить? — тут же сказал на это остроглазый Райзман.
— Нет, нет, Юлий Яковлевич, — ответила Анна, вытащила руку из сумочки, положила ее на руль.
— Ты слышишь, Аркадий? — усмехнулся тем временем Кащенко. — Мы говорим за Грассов, а девочка спрашивает, знал ли я Митю Барского! А за что Барский получил Сталинскую премию, вы знаете?
— За «Марш победителей»? — полуспросила Анна.
— Вот именно! А от кого Сталин эту песню услышал? Кто был первым исполнителем?
— От вас?
— А знаете, как родилась эта песня? — сказал Кащенко и повернулся к Райзману и Райкину. — Вы тоже не слышали эту майсу? Это же еще та история! В тридцать пятом, Анечка, когда вас, конечно, еще и в проекте не было, так что вы этого помнить не можете, Сталин начал сажать деятелей культуры. Бабеля, Гольберга, Мандельштама и так далее. Ведь кто, Анечка, были тогда деятелями культуры? Восемьдесят процентов — евреи. Но как он их сажал? Он требовал, чтобы в каждом творческом союзе — у композиторов, у писателей — разоблачили врагов народа. А если руководители союзов не выполняли норму по разоблачению, то сами шли в лагеря как пособники врагов. И вот Митя Барский, молодой секретарь Союза композиторов и чуть ли не единственный русский на всю эту еврейскую музыкальную мишпуху, — вы слышите, Анечка?
— Слышу, слышу…
— Да, так вот, Митя Барский, честный парень, из старой дворянской семьи, в жуткой ситуации: нужно кого-то сдавать, иначе сам загремишь! Что он делает? Ничего, пьет! Каждый вечер мы собираемся у него на даче в Пахре, он рвет на себе рубашку, пьет водку и плачет: «Я дворянин, я застрелюсь, я не могу доносы писать!» Ну, ясное дело, НКВД не ждет, чекисты все равно гребут по ночам то того, то другого. И мы понимаем, что не сегодня-завтра его тоже возьмут, потому что от него ни песен, ни доносов! Исаак Дунаевский каждый день новый марш пишет, братья Грасс, Блантер, Соловьев-Седой — все! Все стараются быть на виду, чтобы их не взяли. А этот только пьет и никаких врагов не разоблачает. И песен не пишет. Жена у него, Варя, — красавица, не самая талантливая в мире певица, но с голосом, ты ее помнишь, Юлик?
— Помню, конечно, — отозвался Райзман. — Она же у меня в эпизоде снималась.
— Ну, вот, она накрывает стол — икра, грибы, водка — и просит: спасите, ребята, сделайте что-нибудь! Завтра концерт слету ударников труда, все будут с новыми песнями — и Дунаевский, и Соловьев-Седой, а мой на ногах не стоит! И что делают эти Грассы? Они же из семьи клейзмера, то есть еврейского, Анечка, местечкового оркестра. Пять братьев, и все талантливые, как черти. Два брата стали советскими музыкантами, два в двадцатом году сбежали в Америку и по сей день пишут там мюзиклы для Бродвея, а пятый, какой-то технический гений, погиб во время войны. И вот они садятся к роялю — при мне, оба, Мойша и Абрам, — и начинают бацать какой-то старинный фрейлехс и подбирают под него слова, как когда-то Моня подбирал Буденному. Только на этот раз это звучит так: «Мы — сталинская гвардия, мы армия Кремля, моря нам покоряются, и реки и земля!» Ну, и так далее — «рыбу» гонят. Где-то к двенадцати ночи марш готов, мы идем на соседнюю дачу, где гостит Иосиф Уткин, и просим его сочинить слова. Он — ни в какую: «Не буду я Сталину жопу лизать!» — и все! Извините, Анечка, за слово «лизать». Я ему говорю: «Йося, при чем тут Сталин? Нужно человека спасать, сделай это ради меня, никто не узнает, что это твои стихи!» И — уговорил. Он оставил первые две строчки, где про Сталина, так, как было в «рыбе», а дальше написал нормальные слова, без всякого Сталина. И назавтра я выхожу в Колонном зале в концерте перед ударниками труда, и кого я вижу в первой ложе? Товарища Сталина и товарища Ежова, наркома НКВД! И я говорю: «Новая песня композитора Дмитрия Барского «Марш победителей». И пою. И что случилось, ты помнишь, Аркадий?
— Помню, — сказал Райкин.
— В конце песни, Анечка, весь зал встал и стал петь вмеcте со мной! А уже потом, после всех, когда песня кончилась, встал вождь всех народов и сам похлопал. И мы поняли, что и жизнь, и Сталинская премия Мите Барскому обеспечены!
— Но он же умер в тридцать седьмом. Значит, его все-таки арестовали? — сказала Анна словно вскользь, стараясь звучать ненарочито.
— Нет, его не арестовали. Но это уже другая история… — отвернулся к окну Кащенко.
— Леня, с девушками так не поступают, — заметил Райзман.
— А то я расскажу, — пригрозил Райкин.
— Ладно, расскажу. Но это невеселая история, Анечка, — как-то тяжело, грузно вздохнул Кащенко. — Да… Ну, получил Митя свою Сталинскую премию, но — опять не слава Богу: с одной стороны, его совесть заедает, а с другой — нужно поддерживать свою репутацию творца маршей победителей! Что он делает? Каждую неделю, напившись, вызывает к себе Мойшу и Абрама Грассов: мол, на меня Ежов давит, требует врагов народа среди композиторов. Быстро пишите пару маршей — один для своего спасения, а второй для меня, иначе я должен вас Ежову сдать. Какой у них выход? Они — к роялю и работают, Варя им помогает, она же была исполнительницей русских песен. Они музыку и «рыбу» сочиняют, а она им поет, чтоб они могли свои мелодии со стороны послушать. А Митя сидит за столом и водку глушит. Как вы думаете, Анечка, что из этого могло получиться?
— Не знаю… «Марш комбайнеров»?
— Ну, это само собой, — отмахнулся Кащенко. — Но когда молодая красивая женщина по ночам работает у рояля с двумя молодыми гениальными композиторами, а ее пьяный муж в это время лежит, извините, лицом в салате, то из этого, детка, получается не только «Марш комбайнеров». Из этого получился прелестный маленький мальчик. С единственным недостатком: маленьким родимым пятнышком под левой подмышкой — как раз там, где такие пятнышки у всех братьев Грасс. И когда Митя Барский купал своего сына и увидел это — Боже мой, Анечка! Я никогда не видел, чтобы мужчина так избил женщину. Ой, как он ее бил, это ужас! Если бы соседи не прибежали, он убил бы и ее и ребенка! Ну, они его связали, сунули под холодный душ, но он все равно горел, как пожар. Позвонил Ежову и говорит: «Николай Иванович, докладывает Барский, лауреат Сталинской премии. Два врага проникли в советскую музыку и подрывают ее основы тлетворным влиянием еврейских местечковых мотивов…» А Ежов отвечает: «Спасибо. Сообщите в письменном виде». Короче, назавтра их взяли — и Мойшу, и Абрама. А Митя наутро схватился за голову, но поздно! И тогда он запил уже всерьез. Пил — не просыхая. От ужаса, что он натворил! И буквально сжег себя водкой за три месяца — умер от белой горячки. А Мойша и Абрам получили по двадцать лет, ушли в сибирский лагерь и сгинули там, погибли. Вот такая, Анечка, грустная история. Юлик, как ты думаешь, из этого можно сделать кино?
