— Лет через двести, — сказал мудрый Райзман, а Анна сунула правую руку в свою сумочку и выключила там маленький магнитофон.
Профессор Шнитке оказался прав — как всегда.
43
Когда Рубинчик усилием воли все же рванулся с тротуара на мостовую под колеса грузовика, было уже поздно: грузовик с визгом затормозил, испуганный водитель выскочил из кабины, вытащил его из-под бампера, увидел, что он жив и даже не ранен, и, взбесившись, стал избивать с такой яростью, что Рубинчик с трудом вырвался.
Да, покончить жизнь самоубийством оказалось не так просто, как кажется на первый взгляд. Особенно если вы, щадя своих детей, хотите выдать самоубийство за случайную гибель. Хотя шок, в который привела Рубинчика его гэбэшная папка, был сильнее давешнего, в Киеве, скачка кровяного давления, он не смог послать свое тело под колеса машин, а в метро бдительные дежурные дважды отгоняли его от кромки перрона в момент стремительного появления поезда из туннеля.
Впрочем, эти неудачи происходили, возможно, еще и потому, что у Рубинчика еще было в запасе какое-то время. Старик, который принес ему ту роковую папку, хотя и отказался назвать свое имя, но сказал, что до ареста осталась неделя. Наверно, тот, кто послал этого старика, полагал, что Рубинчик использует это время на поиск высоких покровителей и организацию защиты или просто сбежит из Москвы, исчезнет, скроется. Но с тех пор, как он уволился из редакции и подал документы на эмиграцию, ни о каких высоких покровителях не могло быть и речи. И куда можно скрыться от КГБ?
Рубинчик слепо шел по московским улицам, зная, что видит эти улицы в последний раз, и глубоко, полной грудью затягиваясь сигаретой. Да, теперь, перед смертью он мог позволить себе эту роскошь! Все его маневры с запоем, вытрезвителями, справками об алкоголизме оказались ерундой, детскими игрушками, мальчишеским хорохорством. Полковник Барский, на чье имя были адресованы доносы и рапорты сибирских управлений КГБ о его, Рубинчика, «аморальном поведении», собрал на него досье, не оставляющее выхода. Почти половина див и апостолш его тайной Лиги любви раскололись и дали собственноручные показания о том, что он, Иосиф Рубин, заманил их в свой гостиничный номер и лишил девственности в точном соответствии с формулировкой 120-й статьи Уголовного кодекса — «для удовлетворения своей половой страсти». Чудовищный монстр, блядун и развратник, порочащий к тому же русскую историю и великий русский народ, возникал на страницах этих показаний — монстр, которого и сам Рубинчик запросто приговорил бы к высшей мере. И теперь это ощущение неотвратимо близкого конца его земной жизни наполняло Рубинчика пронзительным, как открытие, пониманием красоты земли, с которой он должен, вынужден уйти — ее высокого голубого неба, шелеста ветра в пыльных листьях тополей, терпкого вкуса табачного дыма и удивительно трогательной морды трамвая, который со звоном выскочил из-за угла. Все, все вокруг, даже то, что он раньше презирал и ненавидел: идиотские лозунги, славящие КПСС, скандально-стервозные очереди в магазинах, хамоватые взяточники-милиционеры — все вдруг обрело дополнительные краски живой жизни и света, как в галоскопическом кинотеатре, когда вы надеваете специальные галоскопические очки. Но как не можете вы прикоснуться там к этой ярко-объемной природе, так и Рубинчик уже ощущал себя вне этого мира, сторонним, а еще точнее — потусторонним визитером и бесплотным духом.
Он умер. Правда, какая-то его оболочка еще осталась, она имела ноги и тащила их по улицам, бульварам и Садовому кольцу, но сам он — журналист, автор, полуэмигрант, отец двух детей и Учитель целого созвездия прекрасных русских див — этот Рубинчик уже умер, исчез, растворился в космосе. А ликвидация оболочки — вопрос двух-трех дней. Потому что нет у него иного выхода, не-ту! Господи, как глупо и безрассудно провел он время на этой прекрасной планете! Ничего не написал, не создал, а только гонялся за русскими девками, считая это подвигами по Божьему промыслу. Но теперь, обозрев свою жизнь глазами КГБ, Рубинчик ясно представил себе, какой взрывчатой силы материал попал к ним в руки. Дело Дрейфуса, дело о убийстве христианских младенцев и прочие наветы антисемитов можно было оспаривать в судах и опровергать в прессе, но какой Золя, Горький, Генрих Белль или Эли Визенталь станет опровергать неопровержимое и защищать его, «совратителя» и «растлителя» русских дев? И пусть даже знаменитый философ Булгаков признавал, что между еврейством и русской душой есть какое-то мистическое и предустановленное Богом влечение — плевало КГБ на философов!
Судебный процесс превратит его в сексуального маньяка и выродка, и клеймо это, как позорная татуировка, ляжет на его детей и на всех евреев. Но — черта с два! Этого он не допустит! Если у Ильи Габая, еврейского правозащитника, хватило сил повеситься после очередного допроса в КГБ, если у машинистки Солженицына хватило отчаяния выброситься из окна в момент, когда гэбэшники вломились к ней в поисках рукописи «Архипелага ГУЛАГ», и если у Мусы Мамута, татарского активиста, хватило героизма заживо сжечь себя после очередного отказа властей вернуть татар в Крым, то и у него найдется сила швырнуть свою уже бесполезную телесную оболочку под колеса поезда или якобы случайно отравиться выхлопными газами в своем гараже, закрыв двери и «спьяну уснув» в машине…
Да, это лучший вариант! И самый простой, безболезненный, решил Рубинчик, сидя вечером в котельной и достав из тайника папку со своей рукописью, которую следовало немедленно сжечь. Он подошел к топке, открыл ее чугунную конфорку, за которой гудело и билось упругое пламя. Он где-то читал, что Джек Лондон в день писал тысячу слов, то есть всего две страницы машинописного текста. А в его рукописи было уже триста страниц и еще в папке было около сотни страниц самых разных набросков и записей. Но для него это были не только четыреста листов бумаги, густо испещренных машинописными строками с рукописной правкой. Это была его первая, настоящая Книга — шестнадцать глав, в которых жили Инесса Бродник, Илья Карбовский, Владимир Слепак, Ефим Герцианов, Анатолий Щаранский, Рая Гольдина и еще десятки реальных и выдуманных им людей. Сжечь их было все равно, что и самому сгореть с ними в топке.
Рубинчик огляделся. Он должен выпить, и где-то в рабочем шкафу Шульмана должен быть спирт, которым Шульман не то протирает свои микроскопы, не то использует его для консервации своих амеб и червей. Рубинчик отложил рукопись, открыл шкаф своего сменщика и среди колб и пробирок увидел большую стеклянную колбу с прозрачной жидкостью и наклейкой, на которой от руки были нарисованы череп и кости и написано: «ЯД! НЕ ТРОГАТЬ!» Но это, конечно, вранье, все химики и биологи так маскируют спирт от случайных алкашей. Рубинчик взял колбу, открыл пробку и понюхал. Пахло спиртом, хотя, черт его знает — может, это технический спирт, а не питьевой. Но теперь, впрочем, это не имело значения. Он поднес колбу ко рту, отхлебнул глоток и вдруг услышал женский возглас:
— Что вы делаете?!!
Он оглянулся.
Оля стояла в двери котельной, на ее волшебном лице был неподдельный ужас.
— Что вы делаете? — Она подбежала к нему и выхватила колбу. — Вы с ума сошли! Это яд!
— Это чистый спирт, Оленька, — усмехнулся Рубинчик. — Хотите попробовать?
— Спирт? — смутилась она своему порыву. Но тут же и перешла в наступление: — А если даже спирт — разве вы имеете право пить на работе?
— Оленька, я же вам говорил, что я алкоголик. Как вы сюда попали?
Она, не отвечая, осмотрела котельную, увидела пишущую машинку и папку с рукописью.
— Ага, — сказала она, склоняясь над ней и пряча свое смущение. — Я вижу, какой вы алкоголик. «Иосиф Рубин. Еврейская дорога». Господи, как грязно напечатано! Я так и знала, что вы писатель. Хотите, я вам перепечатаю?
Он подошел к ней, отнял рукопись, спросил в упор:
— Как вы меня нашли?
— Вы же сами показали мне, где работаете. В первый день, помните? Институт гляциологии. А я тут рядом живу, над гастрономом «Таганский». Раньше я жила с бабушкой, а теперь одна. Может, вы мне предложите сесть?
Он смотрел на нее, не отвечая. Отблески огня из распахнутой дверцы топки красили ее лицо трепетом жаркого румянца, или это она сама покраснела от смущения и дерзости своего ночного визита?
— Я писала отчет по практике, «Этические реформы Петра», и… Слушайте, если вы будете на меня так смотреть, я уйду. Мне страшно…
— Оля, вы знаете, кто вас послал сюда?
— Никто! Честное слово! Я же вам говорю: я писала отчет и вдруг подумала, что вам тут плохо. Вы не верите? — В ее распахнутых глазах вдруг появились слезы обиды, такие детские, такие искренние и невинные, что Рубинчик вдруг ощутил пронзительный и мощный, как толчок, удар жаркой крови во всех своих членах…
