Курортный сезон еще не начался. В пятизвездочном отеле, кроме Анны-Марии, оказались только три-четыре семейства, в основном – итальянцы. Анна-Мария знала, что некоторые земельные участки на побережье можно было купить за копейки. Но даже на эти благодатные клочки земли не находилось покупателей – местный люд был слишком беден, а богатые иностранцы предпочитали здесь только отдыхать – их не слишком-то привлекала страна, похожая на декорации из фильма «Гладиатор»… Слишком мало пространства.
В отель Анна-Мария попала поздним вечером. Ее еще немного покачивало после перелета (сервис был отличный, но летать она все же боялась). Любезный портье отнес ее вещи в номер и слегка подзадержался у порога в ожидании чаевых. Получив свое, счел долгом рассказать о лучших блюдах местной кухни и с достоинством удалился, пожелав приятного отдыха. Есть Анне-Марии не хотелось… Она вышла на балкон. И мгновенно ощутила поток почти осязаемого сладкого воздуха, пропитанного ароматом петуний, моря и хвои. Он, этот запах, влился в комнату, заполнив собой все пространство – густой и очень естественный, совершенно не похожий на парфюмерный концентрат, но такой же сладкий и насыщенный. С высоты пятого этажа Анна-Мария видела, как на островках света, образованных фонарями, резвится семейство ежиков. Набережная была пустынна, поверхность моря поблескивала, как ровная, гладкая пленка, из-под которой просвечивала зеленоватым неоновым светом лунная дорожка.
«Умереть именно здесь было бы очень романтично… – подумала Анна-Мария. – Но почему, собственно говоря, я должна умереть? Потому что жизнь удалась и оказалась не таким уж интересным приключением?» Она сама поставила себе диагноз под кодовым названием «синдром Мартина Идена», и с этим нужно было либо смириться, либо… («читайте Джека Лондона, господа!») Но, помимо нынешних рефлексий, она хорошо помнила, что ей всегда было страшно уйти и совсем ничего не оставить после себя.
Ее призрачная империя по удовлетворению желудков – этих «кладбищ бифштексов» и суши – не могла идти в счет.
Только вещи имеют право на бессмертие – они хранят память о своих хозяевах. Проникшись этой мыслью, Анна-Мария раздаривала все, что ей принадлежало, все, что было под рукой в тот момент, когда мысль о неизбежности ухода настигала ее. Она с легкостью раздавала свои кольца, серьги, множество других красивых и бессмысленных безделушек, словно с ними посылая и саму себя в жизнь вечную. В такие минуты возникала иллюзия, что ее будут помнить благодаря этому долгоиграющему барахлу.
С некоторых пор Анна-Мария отчаянно завидовала (завистью бесконечно белой, как чистый лист бумаги) художникам, музыкантам, поэтам – не из-за их славы, а потому, что они имеют высшее счастье – оставлять после себя свои полотна, партитуры или книги. Разве мог умереть Моцарт? А Микеланджело или Петрарка?! Она ясно понимала, что Бог не дал ей никакого таланта. Никакого. Кроме умения работать. Но знания всех тонкостей бухгалтерии, хитростей всех рыночных отношений, способность к точным наукам, интуиция и экономическое чутье не могли обеспечить ей бессмертия. Что она могла бы сделать ради этого? Приобрести участок на Луне, как это делали другие толстосумы? Купить маленькую планету под миллиардным номером и дать ей свое имя? Заморозить свою плоть до третьего тысячелетия? Но зачем ей, Анне-Марии, ТАКОЕ бессмертие – глупое, ненужное и смешное?
Было время, когда она надеялась, что провозглашенная Независимость – этот вселенский праздник для детей – что-то изменит в ее жизни, пока с удивлением не поняла, что она, независимость, всегда жила у нее внутри, с самого начала, когда она почувствовала желание самой распоряжаться не только своей жизнью, но и попробовать приручить смерть. Нынешнее же внешнее положение вещей совершенно отбило у нее волю к жизни. Вначале Анна-Мария заметила, что перестала ощущать запах и радоваться вкусу свежих черешен. Это случилось как раз тогда, когда она уже имела возможность выбирать новейшие ароматы самых дорогих парфюмерных фирм и покупать зимой португальскую клубнику. Вместе с этим ощущением от нее ушла любовь. Вначале она перестала кормить своих аквариумных рыбок, а потом без отвращения могла смотреть только в лица стариков и детей.
– Таким, как ты, нужно жить на необитаемом острове, – сказал ей муж. – У тебя в глазах – доллары, как у дядюшки Скруджа…
Но это не было правдой. Анна-Мария не могла пояснить, что выбраться из железной мельницы можно только ценой собственной жизни.
Сейчас, стоя на балконе отеля в чужой стране, которая опьянила ее запахом хвои и петуний, она думала, что в идее с необитаемым островом, пожалуй, что-то есть. Бывают люди, созданные для одиночества, блуждающие в лабиринте собственного «я» и находящие в его закоулках все, что создано внешним миром. Такие люди могут быть пассионариями, отбывающими заключение в тюрьме и потому обреченными на бездеятельность. Если же они могут действовать, то эта бурная деятельность для них – оборотная сторона пребывания в нирванне собственной душевной организации.
Но чтобы понять это, необходимо войти в механизм, пройти сквозь его шестерни… Анна-Мария едва сдержала возглас. Почему она не поняла этого сразу, лет пятнадцать назад?
Итак, итак… Что было тогда? Тогда она собиралась выйти замуж. Белое платье висело на дверце скрипучего шкафа в комнате, которую она тогда еще снимала у старушки, приторговывающей по ночам водкой. Такие же белые туфли стояли под вешалкой. Был поздний вечер. Анна-Мария смотрела на широкую полоску лунного света, наискось разрезавшую платье на три части: две темные и одну ослепительно светлую – посередине. Она думала о будущем и боялась его. И тогда она вновь вспомнила о Двери.
Дрожащей рукой начертила полукруг, смутно припоминая, что линия должна быть ровной…
Она прижалась лицом к стене и превратилась в слух. И услышала ровный гул работающего мотора…
* * *
– Значит, говорите – Анна-Мария?.. Странное какое-то имя…
Она открыла глаза и поняла, что находится в салоне самолета. Также поняла и то, что уже года четыре как замужем… Но при чем тут самолет?!
Хотя что здесь странного? Почему покупка какого-нибудь стола или кресла кажется более естественной, чем поездка в незнакомый город?
– У вас там родственники? – снова пристает с расспросами соседка слева. – Нет? Заказан номер в гостинице? Нет? Бывали там когда-нибудь? А-а-а… Хм… Понятно…
Собеседница пожимает плечами и переводит взгляд на тонкие нервно сцепленные пальцы (на безымянном – обручальное кольцо), заглядывает в глаза (зрачки вздрагивают, как вода в голубом эмалированном ведре).
– Муж там служит?
Опять нет? Черт знает что с этими новомодными девицами – летит неизвестно куда и зачем…
– Муж-то где?
– Дома…
– Ага. Ага… Ну-ну. Приятной поездочки!
Взлет самолета похож на начало любви. Удивление и пронизывающая дрожь: что сейчас произойдет, что? Рев мотора, как рок, как девятый вал, зависший прямо над головой. Нет сил сопротивляться – оглушительная, обессиливающая мощь машины вжимает в спинку сиденья, парализует волю. Медленно начинается разбег. Словно между прочим. Будто впереди – ничего особенного… Боже мой, что там впереди?! Мелькает взлетная полоса, превращаясь в сплошную текущую реку. Все быстрее и быстрее. Что впереди? Скорость перечеркивает все – и страх, и любопытство. Скорость – это страсть. И уже неважно, что впереди – может быть, стена?.. Остановка перед взлетом болезненно отдается во всем теле. Будь что будет, но только – не останавливаться! А в иллюминаторе уже небо. Лети-и-и-им!
– Вам плохо, голубушка?
– Нет.
(Это я, я усилием воли подняла вас в воздух! Теперь пусть работает мотор, а я отдохну… Так, наверное, отдыхают роженицы: голова откинута, лоб в бисеринках пота. Сердце стучит все медленнее, веки тяжелеют, глаза закрываются сами собой.
«Вот я и равнодушна ко всему… И этот тяжелый шум – раздражает…»)
– Напитки, леденцы, пожалуйста.
Перед глазами возникает поднос с пластмассовыми чашечками.
– Скоро прилетим?
Без ответа.
– Напитки, леденцы… – проплывает дальше бортпроводница.
– Торопитесь? Как же, как же… Дело, понятно, молодое. А я вот к свекрови еду – что-то приболела старушка. Мы, как поженились, у нее жить не стали – крутая бабенция была. Затем дети пошли. Старший, Васечка, сейчас… Бу-бу-бу… Бу-бу-бу…
…Толчок соприкоснувшегося с землей шасси, как последний толчок сердца, после которого – пустота и тонкий комариный писк в ушах. Все.
В окно илюминатора видно здание аэропорта.
Вот она и в Городе! Совсем одна.
Словно в игре «Замри-отомри!» зашевелились люди, замелькали над спинками кресел расчески, запахло помадой и духами. Гуськом вошли в аэропортовский автобус, сразу почувствовав неприязнь и раздражение к случайным попутчикам. Случайное – оно и есть случайное!
