сватьями и сватами. Старик, хотя ему отправлять дочку из дому было очень жаль, не прогонял их, потому что рад был выдать замуж, чтобы быть за неё спокойным.
Приданое после матери обещали значительное, девушка была красива, род известный и старый, гнездо достойное, парней также хватало.
Никош, который со стариком на охоте и в доме постоянно просиживал, развлекал его и клал, что хотел, в уши, так незначительно умел на каждого, кто глядел на Домну, что-то подшепнуть, что от всех Леливу отговаривал.
Знал ли столько о тех молодых людях или ловко лгал, трудно было определить – а у старика приобретал доверие. И чем дольше это продолжалось, тем большее брал в доме преимущество и боялись его все, потому что на каждого доносил и жаловался.
Прекрасная Домна, за которой он всё время гонялся, как могла от него убегала, а в глазах её мог читать, что милости у неё не имел.
Его это, однако, вовсе не обескураживало, чем ловчее она старалась его избежать, тем усиленней он переступал ей дорогу.
Наконец дошло до того, что однажды, нагнав её в лесу со старой нянькой, хотя она сразу с ней бросилась в сторону, погнался и с великой дерзостью объявил ей, что любит её и, хотя бы десять трупов положить пришлось, не допустит к ней никого, а должен сам жениться на ней.
Домна ему тогда остро ответила, что должен помнить, что он слуга и что отцу будет на него жаловаться, если когда-нибудь посмеет навязываться.
На это Никош смехом ответил, что слугой, как жив, не был, но приятелем, что чувствовал себя землевладельцем равным Леливам, – и что от своего не отступит.
Старая няня не дала ему говорить больше и, пригрозив, прогнала прочь.
Тогда Домна плакала, вернувшись в усадьбу, потому что этот человек нагонял на неё страх, но идти к отцу с жалобой воздержалась, не желая его больше провоцировать.
Она думала, что одной угрозы хватит. В последующие дни она, однако, убедилась, что Никош вовсе не обращал на неё внимания и, как раньше, забегал, когда мог, не давая ей ступить шагу.
Когда это происходило, старый Долибор Козлароги из Сурдуги, с которым Лелива жил в дружбе и побратимстве с юношеских лет, когда у него подрастал сын Флориан, заслышав о Домне и её красоте, поехал прямо в Лелову.
Не застал старика дома и был вынужден ждать, пока не вернётся с охоты, но ему посчастливилось, потому что увидел Домну и она его принимала.
Поэтому он мог и на красоту насмотреться и уму надивиться. И сказал в духе, что такая жена для его сына была бы благословением Божьим.
Таким образом, он ждал Леливу до ночи, а, когда тот прибыл, бросились друг другу в объятья, как два брата, и, допоздна вдвоём забавляясь беседой, досыта наговориться не могли.
Никош, что-то предчувствуя, хоть его Лелива отсылал прочь и избавиться хотел, стоял то у порога, то за дверями, поджидал, подслушивал; входил, не вызванный, и чутко прислушивался.
Знал он уже, что Далибор имел сына, и быстро понял, что приехал сюда ради него.
А тут про этого гостя и солгать было нельзя, так как старцы хорошо между собой знались и знали друг о друге.
Только на второй день вернулся Далибор в Сурдугу, а вскоре как-то приехал с сыном в Лелову, дабы показать его приятелю.
Флориан был не похожим на весёлую и охочую сверх меры молодёжь, которая прямо с отцовского двора к полкам присоединялась, ничего не зная, кроме молитвы Богородицы, точения копья и обхождения с конём.
Отец посылал его в епископскую школу Кракова, над чем другие смеялись, преследуя, что, пожалуй, ксендзем хотел его сделать. Между тем, в школе он не забыл коня и набрался великой степенности, сделался серьёзней и, когда, в свою очередь, начал служить рыцарем, солдата лучше него не было.
Он не был красавцем, но лицо имел не по годам серьёзное, милое, спокойное как у всех храбрых. Смело смотрел в глаза и давал в свои заглядывать, не щуря их. Хоть молодой, он подходил к старшим, а с ровесниками также умел жить. Каждому должен был понравиться, хоть о том слишком не старался.
Лелива также принял его почти как сына, а на протяжении всего дня, который тут пробыли, не спускал с него глаз. Вышла и Домна по отцовскому повелению и, уже догадываясь на что её звали, зарумянилась и очень встревожилась. Быстро, однако пробудилась, потому что молодой Флорек, скромный и тихий, не импульсивный – понравился девушке.
Итак, хотя друг с другом говорить почти не могли, пришли к согласию глазами.
Всё это ревнивый Никош видел и был приведён в ярость, но смолчал.
Молодому позволили приезжать в Лелову и уже шептали о свадьбе. Пробовал Никош что-то подшепнуть на Шарых, но ему это не удавалось. Запретил ему Лелива и приказал молчать.
Не дал предатель узнать по себе, что его гнев и злость охватили, но, подольстясь снова к старику, стёр свою вину ревностным служением.
Однажды, когда Флориан на коне один без слуг возвращался из Сурдуги и уже собирался на пароме переплыть реку, догнал его на дороге Никош. Они виделись раньше в лесу издалека… Заступил ему дорогу.
– Челом!
Флориан, увидев его, подумал, что он был послан за ним из усадьбы, и остановился.
Затем Никош, слезая с коня, приблизился к нему.
– У меня к вам личное дело, – отозвался он резко. – Послушайте немного.
Немногословный Шарый дал знак, что готов слушать.
– Я землевладелец и служил рыцарем, – начал Никош. – Два года я друг и слуга Леливы. Полюбил его дочку Домну, и она согласна. Я сюда первый заехал, нежели вы, а теперь хотите взять её у меня из-под носа… Этого я позволить не могу. Может, я бедней вас, но богатство прав не даёт. Не захотите мне девку уступить – силой буду защищать мои права.
Флориан взглянул на него, удивлённый, и после небольшого раздумья сказал:
– Я девки у вас не отбираю, но у отца о ней стараюсь, как подобает. К отцу идите с этим, не ко мне. В конце концов, если Домна меня не хочет, а вам благоприятствует, может это открыть… силой её не заберу.
– Вот в том-то и дело, что девушка стыдиться будет, отца боится, слова этого не скажет. Значит, я её и себя защищать должен.
Он ударил по мечу.
– Я маленький и не кажусь страшным, – прибавил он, – а поверьте мне, что более яростного человека, чем я,
