нет на свете.
– А я ни яростных людей, ни зверей не привык бояться, – воскликнул Флориан и толкнул коня, чтобы ехал, а Никош переступил ему дорогу.
– Поразмыслите, – прибавил он, – я готов поставить жизнь, а девку у себя вырвать не дам.
Флориан, не отвечая на это, только остро на него смотрел, стиснул уста и воскликнул приказывающе:
– С дороги!
Неизвестно, как это произошло, что грозный тот слуга, хоть побелел и затрясся, уступил, а Шарый, не глядя уже на него, ехал дальше на перевозку.
Прибыв в Сурдугу, он сразу всё как было рассказал отцу, больше всего налегая на то, что этот служка смел утверждать, якобы был с девушкой в договорённости.
Шарый не хотел этому верить, а Флориан также, который смотрел в этот день ей в глаза и в беседе с ней мог её лучше узнать, не подозревал о притворстве и лжи, потому что она явно была на его стороне.
На завтра сам Далибор спешил в Лелов с этим делом, потому что ему жаль было этой жены, найденной для сына.
Видно, Никош уже поджидал на дороге, что-то предчувствуя, потому что, когда Шарый прибыл и выбежали все перед отцом, и вызвали Домну, которая с плачем рассказала няньке, взывая на свидетельство, каким дерзким был этот бесчестный слуга; затем послали за ним людей, чтобы появился, но его уже нигде, ни на дворе, ни в околице не было и следа – только самый лучший конь из конюшни, его упряж и седло исчезли.
Таким образом, все думали, что на этом закончится безумие этого приблуды, который так хотел отблагодарить Леливу за приют. Успокоились – а двор, который доносчика не терпел, был рад, что от него избавился.
Таким образом, наступило торжественное обручение, время свадьбы и застолья оставили как-то на осеннюю пору, для которых делали большие приготовления, потому что дочка была единственная, род многочисленный, съезд должен был быть великим, а гулянка менее десяти дней в те времена продолжаться не могла.
Шарый также в Сурдуге должен был готовиться к приёму молодых и всех гостей. О глупом Никоше полностью забыли и посмеивались над ним. Один только старый Лелива, которому он усердно служил, иногда жаловался, что ему его не хватало.
Одной летней ночь, когда в усадьбе все спали, а молодой Лелива, что служил рыцарем, именно в этот вечер неожиданно прибыл навестить отца, одновременно с ним въехало несколько человек вооружённой челяди, – вдруг послышался крик и призыв о помощи от женских комнат…
Около двадцати молодчиков ворвалось в усадьбу. Однако, прежде чем выломать ставни и выбить двери, подскочил Лелива и его челядь с мечами. Неравная была битва, потому что численность нападающих превышала, но время протянули, а затем и всё, что жило, в усадьбе, повскакивало на ноги.
Тем временем, лучше знающий местность Никош, который устроил это нападение, когда его люди сражались, с тылу вбежал в комнату Домны, схватил её с кровати, хотел уже унести испуганную, когда Войтек Лелива, прибежав на крик, рубанул его по голове так, что девушка от него вырвалась.
Нападающие должны были уходить… унося с собой раненого Никоша.
Искали потом в околице этих молодчиков и их вождя, по лесам, по трактам, потому что Флориан обязательно хотел мести, некоторых схватили, двоих повесили, но сам преступник не попал в руки. Снова были уверены, что, наученный, не покажется больше.
Подошло тогда время свадьбы, съехалось достаточно семей, но не столько, на сколько надеялись, потому что была война и королю нужны люди. Поэтому не слишком шумно и кучно было в Лелове, а съехались по большей части старые, которые в поход идти не могли.
Свадьба продолжалась, как было в обычаи, несколько дней и только десятого вечером весь свадебный лагерь выбрался на Сурдугу.
Ехали тогда молодые на конях, окружённые приятелями, челядью, с музыкой впереди. На возах за ними в изукрашенных и обитых ящиках везли приданое молодой пани, как подобает для леливянки, богатое, так бы на протяжении всей жизни от мужа ничего не потребовала. Было на возах и вино, и мёд для гостей, которыми выбранные подчашии угощали.
Вечер был тёплый и прекрасный, но с выездом из Лелова припозднились, так что в ближайшем лесу, который отделял от реки, сделалось уже темно. Служба, поэтому была вынуждена зажечь факелы, и на мгновение задержались, когда из леса выбежало несколько десятков вооружённых мечами, прямо на беспечных и ничего не опасающихся гостей.
Одни сразу набросились на приданое, а кучка, в которой Флориан узнал Никоша, на молодую пани.
Произошло великое замешательство и была минута тревоги, но челядь быстро опомнилась, а Флорек с Войтеком Леливой набросились на главного нападающего. Не было ни одного из гостей, который стоял бы бездеятельным или бежал, одни достали мечи, другие храбро защищались кто чем мог и имел. Служба только что запалённые факелы начала бросать в головы лошадей и людей и, хотя разбойники были упорны, нескольких из них порубили, остальные бежали. Никоша видели, когда он уехал весь облитый кровью.
Тех, которых схватили живьём, сразу коротким судом повесили на дубах, и через час весь лагерь с песнями и музыкой победно ехал далее в Сурдугу, потому что в Лелов никто возвращаться не хотел.
Со стороны молодого пана он сам был ранен в руку, у брата Домны была разбита голова и несколько человек было тяжело ранено. Тех посадили на ящики в возах. А так как нападение задержало их, практически только утром молодые прибыли домой.
Кровавая это была свадьба, но поэтому радовались ей все и пир в Сурдуге продлился ещё несколько дней.
В Лелове были уверены, что недостойный человек, который так дерзко смог на них напасть, получив хорошую науку, никогда больше на этот свет уже не покажется.
Один Флориан Шарый, хоть не много тем беспокоился, был уверен, что дело с Никошом не было оконченным.
Когда о нём разгласили, искали его и доведывались – узнали наконец люди, кто он был, и что он сын бедного землевладельца где-то около Сандомира, и рыцарем никогда не служил, но с отцом вместе на дорогах разбойничал.
Это не было редкостью в тогдашние времена, особенно в Германии, где обычай продолжал нападения и обирания путешественников. Также во многих околицах и в Польше совершались такие бесчинства, за которые и чехи во время своего правления много держателей земли перевешали, и Локоток их не жалел.
Тот Никош, смолоду приноровившийся к ремеслу, мог и дальше его не бросать, но искать более счастливого себе поля, когда там
