Что будет, если и тогда окажется, что имя убийцы отца Бертрама по-прежнему остается неизвестным, думал Кунц. Я привык получать ясные ответы, это все, что я умею, все, во что я верю. Моя жизнь и есть ответ Господу на его призыв защитить его от поруганий. Видишь, Господи, я плачу самую высокую цену за истину, глаза Кунца остановились на покойнике, задержались, его лоб наморщился. Вдруг он закрыл веки, ему почудился голос отца Бертрама, слабый шепот, едва различимый, нет, нет, Кунцу казалось, что вот-вот поймет, о чем хотел сказать его единственный друг, о чем предупредить, но вроде бы уже сложившиеся фразы распадались, терялись, вскоре шепот Бертрама издалека вовсе перестал доноситься.
Кунц Гакке разомкнул глаза, понял, что оба подчиненных смотрят на его лицо, по которому текут слезы.
— Я слышал его голос, — прошептал Кунц, вытирая щеки тыльной стороной ладони, облаченной в перчатку. — Он пытался что-то мне сказать. Направить. Помочь.
Инквизитор видел молитвенное благоговение в глазах палача, фамильяр скрывал насмешку под маской сочувствия. Кунц отвернулся от обоих, пошел к выходу из подвала.
— Мне надо побыть одному, — бросил через плечо. — Избавьтесь от тела. Завтра нас ждет новая работа.
— Да, ваша милость, — сказал Отто, глядя, как инквизиторские сапоги исчезают из вида в проеме лестницы. Не торопясь, они с палачом доели весь хлеб с ветчиной, допили пиво, потом отволокли труп к Вапперу и, вскрыв брюшную полость, столкнули покойника в черную воду.
— Когда уже мы получим постоянную резиденцию и официальную работу? — произнес Отто, ежась на холодном ночном ветру.
— Наша работа там, где укажет его милость, — ответил палач. — Осталось менее половины списка, и вскоре, с божьей помощью, отделаем всех.
Фамильяр покачал головой и ничего на это не сказал.
Глава XXIII,
в которой, следуя на запад, друзья становятся чтецами-декламаторами, затем невольниками в Изяславском замке, а Кунц Гакке берется за расследование преступлений оборотня.
Крест на могиле Феликс поставил, использовав доски, из которых была сколочена развалившаяся одноколка. Засапожным ножом одного из татар вырезал «Agraphena Pulchra», а ниже — «Pulvis et umbra sumus».
— Старина Гораций, — тихо сказал подошедший Габри. — Не думал, что ты помнишь его поэзию.
— Мне казалось, ты и сам уже забыл, кто это был такой, — сказал Феликс, не оборачиваясь.
— Я и правда, удивляюсь, что помню хоть что-то. В этом аду мне пришлось хуже, чем Данте. Он прожил полжизни перед своим путешествием, и у него был великий проводник. А я оставил тебя в лесу выздоравливать, и в нижние круги опускался сам.
— И что там, в нижних кругах?
— Дьяволы, что еще, — сказал Габри, становясь на колени. — Прочитаем вместе Реквием по ней? Надеюсь, ты не в обиде, что я убежал? В схватке от меня не было бы толку.
Феликс повернул голову, смерил тяжелым взглядом хлипкого паренька в обносках с изуродованным оспой лицом. В самом деле, этот человек, с которым предстоит знакомиться заново, не мог бы ему помочь. Только помешать. Только завести в самый дикий и чужой угол Европы, где бросить умирающего под присмотром незнакомой лесной ведьмы. Нет, он несправедлив к другу, Феликс поморщился, отгоняя злые тяжелые мысли. Ни от кого нельзя требовать больше, чем он способен дать, говорила когда-то Амброзия.
— А ты не в обиде, что я увез тебя из Москвы, воспользовавшись твоим беспамятством?
— Я проводил отца, — сказал Габри, выдерживая угрюмый взгляд Феликса. — Что бы я не испытал в дальнейшей жизни, хуже того что было, уже не случится.
— Как тебе удалось? — в голосе ван Бролина звучало сомнение.
— Новгородцев убивали постепенно, — Габри закрыл глаза, крестясь. — Из них вырывали сведения, с кем они знакомы в других городах, за границей, на Москве. Представляешь, сколько таких знакомств накапливается за жизнь сорокалетнего купца?
— Зачем?
— Царь Иван видит мир не так, как обычные люди.
— Почем тебе знать, как видит его царь? — спросил Феликс.
— Потому что, в отличие от прочих людей, царь имеет власть менять свой мир, свою страну, под себя. Он перестраивает связи между людьми, он творит совершенную пирамиду, где все камни связаны взаимной порукой страха и выгоды. Я был крошечным кирпичиком нынешней Московии, но я понял замыслы царя.
— Ты не спросил меня, как мне удалось столько времени прятаться в чужом городе, где, в конце концов, я обнаружил твою полуживую тушку.
— И как же?
— Я нищенствовал, побирался, — сказал Феликс. — Изображал калеку, покрытого смрадными гнойными язвами. Там, где я нашел бедную Грушу, никто не чувствует себя кирпичом в пирамиде московского царства.
— Постой, ты ведь говоришь о воровском мире, о тех, кто не подчиняется закону?
— И как ты… — Феликс умолк, поняв, что Габри в очередной раз оказался прав, как это нередко случалось в спорах между ними.
— Да, друг мой, — на обезображенном лице Габри появилась улыбка, — все, кто против, рано или поздно окажутся в тех местах, где людей превращают в завывающие куски мяса, готовые предавать собственных родителей и братьев.
— Король Филипп делает то же самое, — сказал Феликс.
— Ты не понимаешь, — снова усмехнулся Габри. — Если ты добрый католик и верен Габсбургам, твоя жизнь под властью испанского короля будет в такой же безопасности, как это только возможно в наше время войн и эпидемий.
Габри провел по собственному лицу, поднял руку, будто бы бессознательно ропща на волю Всевышнего. В ответ зашумел вокруг лес, и порыв ветра принес несколько холодных капель, оставшихся в кронах деревьев после недавнего дождя. Воздух был наполнен запахами мокрой хвои, перегноя и грибов.
— Царь Иван построил пирамиду, в которой даже самый верный и преданный человек не уверен, что его не разорят, не покалечат и не убьют, если он не то что выступит против — а хотя бы просто окажется в поле зрения того, кто занимает более высокое положение в пирамиде. О! Царь знает лучше всех значение слов «страх божий». Возомнив себя богом-отцом, Иван щедро сеет страх.
— Почему ты не рассказываешь об отце? — спросил Феликс, который не был расположен у Грушиной могилы слушать философствования.
— Я работал помощником палача! — выпалил Габри с отчаянием в ломающемся голосе тринадцатилетнего мальчишки.
— Мне было об этом известно еще прежде, чем я тебя нашел.
— Правда? — лицо Габри осветилось, было видно, что он со страхом ожидал реакции Феликса на свои слова.
— Ты действительно видел отца? — спросил Феликс, не слишком веривший в то, что такое возможно.
— Он умер на моих руках, — сказал Габри.
— Сказал что-нибудь в конце?
— Благословил меня и сестру, — Габри зажмурился, закрыл руками лицо.
Феликс понял, что преодолевший немыслимые испытания Габри никогда не признается, если все-таки потерпел сокрушительную неудачу в своем сыновнем розыске. Узнать правду? А нужна ли Феликсу эта правда? Что она изменит? Где-то на западе, вдалеке, ждет его беспокойный океан, барашки волн разбегаются перед бушпритом, и летят корабли на всех парусах, как птицы на белоснежных крыльях.
— Requiem aeternam dona eis, Domine.[42]
— Et lux perpetua luceat eis,[43] — запел Феликс, немного выждав, и Габри присоединил свой голос к его скорбному пению по двум погибшим близким людям, кроме которых в Московии не держало их уже ничего.
На левом берегу Десны стоял паром и небольшая сторожка, на правом — бревенчатый постоялый двор и кружало, приманивавшее путников соблазнительным дымком.
— Я не я буду, если хлопцы не отделали двух татар, забрали с них одежу, обувку, и коней впридачу, — хохотнул вооруженный пищалью казак с лихим черным чубом на выбритой голове, в широких шароварах и зипуне, подбитом короткой овчиной. Погони-то за вами нет, хлопчики?
— За нами все чисто, господин, — улыбнулся Феликс, демонстрируя ровные зубы. — Оставшиеся в живых татары уже доскакали, пожалуй, до Крыма.
За копейку и татарскую саблю в придачу бородатый паромщик согласился перевезти трех лошадей и двух молодых парней. Феликс все никак не мог понять, кто заправляет этой странной переправой, расположенной на двух берегах реки Десны. Вроде бы здесь не чувствовалось подозрительного московитского отношения к проезжающим людям, хотя бородатые и одетые по-московски паромщики выглядели, как подданные царя. Но правобережной корчмой заправлял горбоносый еврей в ермолке, что в московском царстве было делом невиданным. На всякий случай, оба друга сняли засаленные и грязные татарские халаты и набросили их, как попоны, на неоседланную кобылку.
— Странное место, — обратился по-русски Феликс к еврейскому мальчишке, сунувшемуся за лошадьми. — Насколько я могу судить, это уже Польско-Литовское королевство?
