В том, что случилось она считала виноватой только себя, притом что назвать свою вину по имени не могла. «Такое бывает» – милосердно лукавили врачи и называли несколько причин мертворождения, все как одна к ней и к мужу, вроде бы, подходившие, а потому заведомо обрекавшие ее беременность на неудачу.
«Не слушай ты этих болтунов!» – кипел Клим, желваками, как жерновами перемалывая пресловутые причины в зубовный скрежет – то ли потому что среди них фигурировал его возраст, упоминание о котором он рассматривал, как попытку опорочить в глазах жены качество его семени, то ли лелея ее тайное желание взять реванш. Но, скорее всего, и то, и другое. Развивая свою мысль, он внушал ей, что имело место трагическое стечение обстоятельств, из-за которого на землю падают даже вполне исправные самолеты и тонут непотопляемые корабли. Его заботливость, как и прежде, не знала границ и, желая любым способом извлечь ее из подавленного состояния, он был готов идти с ней даже в оперу.
«Спасибо, Климушка, спасибо, – грустно улыбалась она, – но мне никуда не хочется…»
Не удивительно, что свою набухшую, словно вымя осиротевшей волчицы заботу она перенесла на сына, разглядев вдруг в окружающем его мире несчетное число угроз его существованию. «Господи, я даже не заметила, как он вырос!» – сокрушалась она, внимая бойким суждениям своего кудрявого девятилетнего сокровища и вспоминая, как он в четыре года забирался в ее комнату и, найдя на столе разбросанные ею эскизы, рисовал на них коричневые танки, синие самолеты и черно-красные взрывы, а она его ругала. Потом дорога у него стала «поворотливая», а мама – «необещательная». Теперь он учился во втором классе частной школы на Красной Пресне, куда его каждый день доставлял, а после забирал охранник Леша.
Способности его были равномерно поделены между всеми предметами, учился он хорошо и без замечаний, и ее редкие посещения школы совпадали с родительскими собраниями. Ей вдруг захотелось побывать там и присмотреться к людям, населяющим школьную страну, где ее сын проживал половину дня. Побывала, посмотрела и осталась довольна учтивыми учителями, внушительными охранниками и ухоженными вольерами, в которых резвились юные леди и джентльмены – будущие наследники и наследницы бандитских империй. Ей показали все до последней кладовки. Попробовали бы не показать – остались бы без одного из самых щедрых своих спонсоров! Напоследок она не утерпела и поинтересовалась: «Давно хотела спросить: кто придумал для вас эту ужасную школьную форму?»
По вечерам она усаживалась с сыном на диван и, прижав его к себе, пыталась подольше удержать, расспрашивая о всякой всячине. Однажды он очень серьезно сказал:
«Как жалко, что мой братик умер! Мамочка, а ты мне родишь другого братика?»
На глазах у нее навернулись слезы и, поцеловав сына в макушку, она ответила:
«Вот поправлюсь, Санечка, и обязательно рожу!»
Поначалу она и вправду испытывала основательное желание взять у судьбы реванш: так мечтают, набираясь сил, проигравшие спортсмены. Однако страх поражения, что поселился в предохранительной коробке ее детородного устройства, постепенно лишил ее азарта и снабдил разумной трусостью, отчего выйти на старт еще раз она так и не решилась.
Если же говорить о работе, то на первый взгляд могло показаться, что она отключила себя от перспективы и занималась только текущими делами, испытывая лишь малую часть того приплясывающего творческого нетерпения, которым была одержима, беременная будущим материнством. Неправы, однако, были те, кто полагал, будто потрясение отбило у нее охоту к профессии. Напротив, оно подхлестнуло ее оголодавшую творческую натуру, требуя освободить ее от горестного опыта, соединить и сформулировать те смутные обрывки истины, что открыло ей сострадательное снадобье сна.
А открылось ей ни больше, ни меньше следующее: женщины в отличие от мужчин – это другая, внеземная цивилизация, неизвестно когда и откуда на Земле взявшаяся, забывшая свою историю, но по-прежнему подчиняющаяся повелительному зову прародительских желез. Теперь уже трудно сказать, каким способом они здесь прижились, но можно предположить, что отобрав доисторических самцов у их обезьяноподобных подруг, пришелицы приручили их, ввергая в особое состояние, называемое любовью, и продолжили с ними свою расу.
Разумеется, мужчины будут возражать против такой оскорбительной для них гибридизации и потребуют доказательств, раздраженно заявляя, что археологические раскопки эту бредовую гипотезу никак не подтверждают. Однако любая женщина и без раскопок скажет вам, что испытывает врожденное превосходство над мужчинами, которое находится у нее на такой непререкаемой высоте, что не нуждается ни в каких доказательствах. Им надо, пусть они и доказывают!
Хотя, вот, пожалуй, косвенный, но основательный довод в пользу женской нездешности: как известно, источником вдохновения всех произведений искусств является женщина, даже если сама она там не присутствует, а это явный пережиток идолопоклонничества и, стало быть, было время, когда женщина занимала видное место в ряду могущественных и таинственных явлений природы.
Так это или иначе, правда это или нет, но Алле Сергеевне идея понравилась, и она даже впустила ее в свое мировоззрение, придав ему совершенно новый, горделивый, космический, так сказать, ракурс. Но что еще важнее – идея оказалась плодотворной и стала катализатором ее новой эксклюзивной коллекции. Никому ничего не объявив и испытывая озноб вдохновения, она принялась за эскизы. И вовсе не в угоду и не в прок чужому удовольствию, а в первую очередь для себя самой осваивала она подручный материал, перелистывала журналы и репродукции, по-другому оценивала свои и чужие порывы, по-новому колдовала над покорным ее ласкам мужем, погружалась все глубже и глубже в недра первобытной памяти и глядела на темный весенний бархат подмосковного неба, отыскивая там звезду, откуда она прилетела на Землю.
Она назвала свою коллекцию «Вторжение» и до предела насытила ее агрессивной женственностью и вкрадчивым соблазном. Изучая фотографии галактик, она выуживала из них совершенно невообразимые косматые цвета и их сочетания, исключая из космической палитры малейшие намеки на белый цвет.
В июле она отдала эскизы на проработку, август провела с мужем и сыном на Кипре, а в начале сентября запустила коллекцию в работу. Переживая упоительную магию превращения материала и силуэта в мысль, она чувствовала себя буром, преодолевающим преграду из прочной породы и имеющим целью проделать в ней отверстие, чтобы взглянуть на то, что прячется за ней.
Избегая тяжелых тканей, она одела своих девочек в органзу, гипюр, креп, муслин, буквально обнажив их поработительную суть до самых корней ног и волос. В спутники им она назначила вихлястых, расхристанных, камуфлированных под джунгли молодцов. Претерпев три метаморфозы, пройдя через танцпол и журавлиные танцы полов, зрелище завершалось финалом, в котором восхитительные воительницы выходили в широкополых, размером в солнечную систему шляпах и длиннополых распахнутых серебристых плащах, под которыми виднелись короткие, едва прикрывавшие бедра туники все тех же галактических тонов (образ защищенной доспехами цинизма женской души). Они уводили с подиума все тех же, но уже с попугайной яркостью одетых молодцов с их прооперированными любовью обезьяньими сердцами. Как видим, в своем резюме она не пощадила ни женщин, ни мужчин. А как же Клим? Да никак: бога сия сентенция не касается!
В октябре коллекция была показана на Неделе российской моды и имела шумный успех. Одним из первых ее поздравил уже известный ей профессор модных наук. Лаская ее масляным блеском глаз и растягивая избалованной улыбкой тонкие резиновые губы, он сказал буквально следующее:
«Наконец-то, Аллочка! Наконец-то вы попали в тренд! Именно, именно такой и должна быть женщина – чувственной и обольстительной! Я рад, что не ошибся в вас!»
Помнится, выслушав его, она испытала нечто похожее на то, что пережила в апреле, узнав о внезапной кончине московского Дома моделей, а именно: удовлетворение и досаду.
Были хвалебные отклики и ученые мнения, но исподнего смысла коллекции не понял никто, даже женщины. Уловив в ней космическое настроение, все почему-то решили, что вектор экспансии направлен, как всегда к звездам, а не к Земле. Что поделаешь: модельер, как и писатель, создает форму, в которой каждый, в том числе и критик, отливает лишь тот смысл, который ему доступен. И чем форма сложнее, тем она менее универсальна.
Таким вот образом, обращая депрессию в жизнеутверждающую тираду, Алла Сергеевна выстояла и вернула себя в строй. Не удивительно, что Нинкино донесение о том, что Сашка сбежал из Москвы, живет у них, работает у отца и собирается жениться, бесследно затерялось в суматохе тех осенних дней.
