Все это было очевидно. Было ясно и то, что близится финал. К сожалению, я не был бдителен, сглупил, и комедия с гробом удалась фашистам. Но… цыплят по осени считают… Поглядим же, господа Першинг, Генрих и остальные, кто из нас посмеется последним!
Под вечер гости вместе с переводчицей отправились в кабаре. Американец вспомнил, что не закончил начатой статьи, и поднялся к себе. Я заперся в своей комнате и почти час работал в одиночестве. Неожиданно меня вызвали вниз. У входа в комендатуру стоял Тулубьев. По взволнованному лицу старика я понял, что случилось что-то неладное.
— В чем дело, Александр Аркадьевич? — пропуская его вперед и закрывая за ним двери, спросил я.
— Да, знаете ли, странное дело, какая-то фантасмагория, — разводя руками, сказал Тулубьев. — Прямо чудеса какие-то. Двадцать минут назад я нос к носу встретил своего бывшего хозяина, барона Манштейна.
— Как вы назвали его? — спросил я, вспоминая, что уже слышал эту фамилию.
— Манштейна. Разве я не говорил вам о нем? Приятеля Володьки Трахтенберга, большого барина и богача. Уехал он отсюда со всей своей семьей еще задолго до вашего прихода и должен быть где-то далеко, в Ольденбурге. Как же он очутился здесь? Одет он был крайне просто — в дешевой, потертой паре, в рабочей кепке на голове. Это он, Манштейн! Когда я остолбенел и остановился перед ним, он, даже не замедлив шага, прошел мимо так, словно и вовсе меня не было. Ничего! Ни удивления, ни беспокойства, ни, наконец, смущения от внезапной встречи. Нич-чего! Я окликнул было его, но трое или четверо горожан, неожиданно появившихся из-за угла, затеяли тут же какую-то ссору и задержали меня, а когда я наконец отбился от них, на улице уже не было моего бывшего хозяина. Но и это еще не все. Этот самый Манштейн был не один. С ним шел какой-то незнакомый мне господин, в сером клетчатом костюме гольф, в серой кепке, с сигарой во рту. А Манштейн, этот белоручка, сноб и богач, нес на плече какой-то чемоданишко, что ли.
Я пристально посмотрел на Тулубьева.
— И разговаривали они, Сергей Петрович, я это ясно слышал, по-английски. Я хотя и не знаю этого языка, но легко, конечно, мог понять, что говорили они по-английски.
— Та-ак! — сказал я. — Опишите, пожалуйста, Александр Аркадьевич, еще раз человека, шедшего с Манштейном.
— Среднего роста, довольно плотный мужчина, с быстрыми, проницательными глазами.
— Он вас видел?
— Да. Когда я окликнул Манштейна, этот господин оглянулся и очень внимательно посмотрел на меня, продолжая разговаривать на ходу с Манштейном.
— Напрасно вы это сделали, но что уж сделано, того не воротишь. А где произошло это?
— На Гогенлоэштрассе, около дома, где сейчас находится бар. Я как раз выпил там чуточку.
— А вы не ошиблись, Александр Аркадьевич? Может быть, это был человек, просто похожий на вашего барона, или вино затуманило вам глаза?
— О нет! Манштейна я узнал бы и за версту. У него такое характерное лицо рафинированного денди, усталая, хромающая походка… а насчет вина — я выпил очень мало.
— В таком случае извините. Итак, вы говорите, он хром?
— Да, несколько припадает на левую ногу — результат испанской войны.
На левую ногу… Я задумался. Мне припомнились обстоятельные ответы старшины Глебова, когда комендант расспрашивал его о группе немцев, ехавших на кладбище Ангелюс…
— Да он это, он! Не стоит даже сомневаться, господин подполковник, это был барон Манштейн. Как мне не узнать его характерного лица с густыми черными, как бы наклеенными бровями!..
— Подождите, подождите, прошу вас, Александр Аркадьевич, — остановил я гусара и, вынув из шкафа дело о похищенной картине, стал искать запись опроса старшины. Так и есть. Глебов говорил нам о немце с густыми бровями, слегка хромающем на левую ногу.
— Вы уверены в том, что ваш хозяин месяц назад уехал отсюда, а не остался в Шагарте?
— Абсолютно. Но он уехал не месяц, недель семь назад, причем задолго до отъезда перевез и переслал в имение Геринга, находящееся где-то в Ольденбурге, на западе, у голландской границы, все свое наиболее ценное имущество.
— Геринга? А почему именно Геринга?
— А разве я не говорил вам, что барон — родственник первой жены рейхсмаршала?
— Не говорили.
— Странно! С этого бы мне и следовало начать весь рассказ; ведь и разбившийся Трахтенберг тоже один из своры, окружавшей Геринга.
— А-а, это интересно, — сказал я. — Александр Аркадьевич, видите ли, я был прав, когда говорил, что шансы на ваше возвращение в Россию не погибли со смертью Трахтенберга. Вот вам еще более верный шанс. Найдите вашего хозяина, и вы спустя полгода будете на родине. А теперь, — закончил я, — попрошу вас пройти со мною в подвал, где сидит один арестованный фашист из той же геринговской компании. Возможно, что вы знаете его.
И мы спустились в подвал, сопровождаемые автоматчиком, несшим большой зажженный фонарь.
Это был чистенький, метров в восемь подвал с двумя оконцами, сквозь которые смутно проглядывал лунный свет. Железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом, стол, два стула и маленькая лампочка в потолке. На столе — лист с правилами поведения арестованного и выдержками из Устава гарнизонной службы. Последнее было здесь-только потому, что подвал служил для коменданта гауптвахтой, но сейчас, за неимением другого подходящего места, губа стала камерой для арестованного фашиста. Циммерман молча взглянул на нас через плечо и отвернулся к стене.
— Встать! — скомандовал автоматчик, сопровождавший нас.
Но немец, словно не слыша, продолжал сидеть спиной к нам.
— Арестованный Циммерман, потрудитесь повернуться и отвечать на вопросы, — сказал я.
Фашист молчал. Я снова повторил свои слова.
— Я вам уже говорил, что отвечать ни на что не буду, — слегка поворачиваясь ко мне, сказал он.
Яркий свет фонаря осветил его.
— А-а, старый знакомый! — воскликнул Тулубьев, разглядывая освещенное лицо.
Циммерман, хмурясь, прикрыл ладонью глаза.
— Да что вы отворачиваетесь от меня, господин фон Циммерман, неужели не узнаете?.. — продолжал бывший гусар.
Но арестованный перебил его:
— Я никогда не имел чести вас знать.
— Вот это здорово! «Не имел чести знать», а на конях, которые я вам подавал у барона Манштейна, имели честь кататься?
Циммерман опустил ладонь и, щурясь, стал вглядываться в гусара.
— Ну да, в то время вы, почтенный герр доктор, может быть, и не обращали особенного внимания на меня, ухаживавшего за лошадьми на конюшне, но я-то хорошо знал вас и ваших друзей — Манштейна и Трахтенберга. Эта тройка всегда все свои поездки и вечерние прогулки совершала вместе. Барон — на Диане, Володька Трахтенберг — на Цезаре, а этот господин — на Брамапутре.
