Когда она вернулась, Влэд по-прежнему лежал на диване, трусиков на полу почему-то не было. Элизабет остановилась в ярде от кровати.
– Все остается как прежде, – проговорила она и удивилась уверенности своего голоса. – Ты, Влэд, продолжаешь работу, я занимаюсь своими делами, ты в них не вмешивайся. Я буду приходить к тебе, когда нужно будет.
Она постояла, соображая, что бы сказать еще, но ничего не придумала. Он тоже молчал, только смотрел на нее, ей даже стало неприятно от его пристального, проникающего внутрь взгляда. Она повернулась и вышла, и входная дверь, мягко пружиня, захлопнулась за ней.
Дину похоронили на следующий день. Несмотря на тихую, незаметную жизнь, которую она вела, на кладбище собралось много народу – весть о том, что Дину Бреман, приветливую, симпатичную, молодую женщину, нашли в лесу в собственной машине с простреленной головой, взбудоражила весь городок. Люди подходили к овдовевшему супругу, выражали соболезнования, вздыхали. «Как несправедливо повернулась к ней судьба, – говорили они, – только жизнь стала налаживаться, только Дина обрела долгожданное счастье, и вдруг такая трагедия. Ужасно! И надо же, в нашем городе, где ничего подобного никогда не происходило!»
Влэд кивал, вздыхал в ответ, опускал тихие, полные печали глаза, снова вздыхал.
Подходили и к Элизабет, жалели, пытались поддержать, говорили, что если понадобится помощь, чтобы она не стеснялась, обращалась. Элизабет тоже кивала, благодарила тихим, полным скорби голосом, заглядывала в глаза каждому из присутствующих. Она была уверена, что тот, кто убил маму, непременно должен быть здесь, на кладбище. Когда ее оставляли в покое, она начинала пристально осматривать толпу, выделяя по отдельности каждого из присутствующих, особенно мужчин, всматриваясь в лица, пытаясь найти что-нибудь подозрительное – улыбку или скользкий, бегающий взгляд, а может быть, и потаенный интерес к ней самой. Но ничего подозрительного она так и не обнаружила – многие смотрели на нее, в глазах читалось сочувствие, а отличить искренность от фальши Элизабет не умела.
Церемония заняла час-полтора, не более. Разные люди по очереди говорили приблизительно одно и то же – что Дина была очень приятной, положительной женщиной, что ее жизнь была посвящена дочери и семье и как обидно, что судьба обернулась к ней трагически несправедливо. «Но главное, – заканчивали они на оптимистической ноте, – что жизнь продолжается и Дина тоже продолжается в своей дочери. Посмотрите на Элизабет, она достойна своей матери – чудесная, замечательная девушка растет, и красивая, и умная, и воспитанная».
Элизабет не слушала, она ушла в себя, погрузилась в свои мысли, она понимала, что прощается с мамой навсегда, ей было очень грустно, хотелось плакать, но с другой стороны, для нее все было решено – Дина навсегда останется частью ее. А потом когда-нибудь она, Элизабет, родит дочь, и та тоже будет нести в себе часть Дины. Так думала Элизабет и снова оглядывала окружающих, пытаясь найти, выявить хоть какой-нибудь потайной знак, двойной смысл в их словах, взглядах.
Постепенно люди стали расходиться, невдалеке, у входа на кладбище, на стоянке, рассаживаться по автомобилям. Элизабет и Влэд, постояв еще недолго перед свежим земляным холмиком, последними направились к выходу.
И именно в ту секунду, когда они выходили за ворота, отраженное солнце сверкнуло в ветровом стекле красного «Бьюика», плеснуло прямо в глаза, так что пришлось зажмуриться, а потом машина медленно тронулась с места, повернула налево и так же медленно, будто бы приглашая за собой, покатила по улице. Элизабет вскинулось, какой-то почти электрический импульс пронзил ее тело, она сощурилась, пытаясь разглядеть тех, кто сидит в машине, но через узкое заднее стекло она успела различить лишь два затылка – один, кажется, женский, если судить по прическе.
– Чья эта машина? – обернулась она к Влэду.
– Какая машина? – спросил он.
– Вон та, – указала Элизабет пальцем на видневшийся уже вдалеке яркий покатый кузов.
– Не знаю. Кого-нибудь из соседей, – пожал плечами Влэд. – Там было столько людей, большинство из них я и не видел никогда.
Когда они пришли домой, Элизабет почувствовала себя совершенно обессиленной.
– Не уходи, побудь дома, – сказала она Влэду.
То т подошел, положил ей руки на плечи, попытался притянуть к себе, они были почти одного роста, только он значительно шире. «Раза в три, наверное», – подумала Элизабет.
– Бедная, несчастная девочка, – проговорил он, но мог бы и не говорить, по его глазам и так было понятно, что она и бедная и несчастная и что он жалеет ее. Он потянулся к ней губами, успел дотронуться до шеи. Но когда она оттолкнула его, широкое, тяжелое тело тут же поддалось, ослабло, разом размякло.
– Не надо, – сказала Элизабет. – Я сама, когда надо будет. А сейчас не надо. Сейчас мне надо, чтобы ты просто был дома, пока я сплю. Я не хочу спать в пустом доме.
– Да-да, – закивал он, соглашаясь. – Хочешь, я лягу с тобой, чтобы тебе было спокойнее?
– Я же сказала, не надо, – повторила Элизабет настойчивее. – Просто будь в доме.
Она поднялась на второй этаж, ее комната была слева, мамина справа, чуть дальше по коридору. Немного постояв, подумав, Элизабет повернулась направо и, пройдя несколько шагов, открыла Динину спальню. Там все оставалось, как прежде, ничего не изменилось, и Элизабет подумала, что надо бы осмотреть комнату, вдруг она найдет какую-нибудь улику, которая поможет выйти на след. Но не сейчас, решила она, потом, сейчас ей надо спать, необходимо, у нее совершенно не осталось сил, словно ее выжали, высосали все соки. И она рухнула как подкошенная на кровать и последнее, что успела почувствовать, – мамин запах, который слегка, едва различимо окутал ее. «Теперь это и мой запах», – подумала Элизабет и заснула. Ей ничего не снилось, вообще ничего, даже мама.
Мама пришла к ней следующей ночью, когда Элизабет спала в коттедже Влэда. Она не собиралась оставаться у него, но дом снова нашептывал, окликал подозрительными звуками, и Элизабет в конце концов стало не по себе.
Влэд уже лежал в постели, было поздно, почти полночь, но не спал. «Наверное, ждет меня», – подумала Элизабет. Она неслышно проскользила босыми ногами по полу, казалось, в ночи он не замечает ее. Но когда она приблизилась, то даже в этой глухой, непроницаемой темноте она увидела устремленные на нее глаза, молчаливые: в них таились ожидание, мольба, предвкушение – все вместе.
– Девочка моя, ты пришла, – прошептал он и как-то неловко попытался приподняться. Но она, не говоря ни слова, уперлась рукой в его грудь, и он остался лежать, замерев в ожидании, в почти парализованном оцепенении.
