На маленьком пароходике было всего пять человек; конец туристского сезона в Марселе подобен празднику рождества на улицах пусто, грустно и одиноко; этот день принадлежит дому, семье, никаких гостей, только свои, заранее известно, кому какой достанется подарок, нет ощущения шумного застолья, оно бывает только у нас: нагрянул в гости, пусть у хозяина ничего нет в холодильнике, не важно, он пойдет к соседям, глядишь, на столе бутылочка подоспела, винегрет сообразит — картошка, лук, соленый огурец, чесночок и свекла, сейчас такое стали меньше готовить, все больше ударяют по кулинарии, а раньше, особенно в первые послевоенные годы винегрет был главным угощением в любом доме.
"Черт, как хочется домой, — подумал Степанов, ощущая вкус винегрета. — Приехать к Сане, Аверкину Семену или к Кирсанову, тот всегда делает винегрет, старый, добрый, наивно-хитрый доктор, скоро исполнится семьдесят, а впервые мы с ним поехали на охоту, когда ему еще не было сорока, а тебе самому только-только стукнуло четверть века… Остановись, мгновение, остановись, бога ради! А про винегрет ты не зря все время думаешь, — сказал он себе, будь проклято это твое ассоциативное мышление. Ты берешь себе тайм-аут, как в баскетболе, когда устал и надо собраться перед решительным броском, который определит исход встречи… Ты ищешь путь к достижению своей цели, потому-то и вспоминаешь то, что дорого тебе, что дает возможность закрыть глаза, расслабиться, а потом резко встать и сделать бросок — для победы… Я ломлюсь в закрытые двери, в этом моя ошибка; я должен устроить так, чтобы тот человек, с которым мне надо поговорить, был заинтересован во встрече, как и я, если не больше… Ну, хорошо, а как этого добиться? Очень просто, — понял Степанов, — здесь, на Западе, все делает паблисити, здесь можно написать гениальную книгу и умереть в безвестности, если ты плохой коммивояжер собственного таланта, не имеешь связи с прессой и лишен дерзостного качества саморекламы. Надо было послать тем, с кем я хотел говорить, фотокопию обложек моих книг, изданных здесь, оттиски критических статей и фоторепортажи обо мне… Конечно, стыдно, это у нас просто-напросто невозможно, хотя нет, возможно, увы, но отношение к такого рода коммивояжерству презрительное, прямо противоположное здешнему… И этой самой Люси Лоран я должен был отправить фотографии, но сейчас время упущено, значит, надо пойти в газету и попросить коллег, чтобы они представили ей меня, тогда будет легче говорить с ней, вот уж воистину задним умом крепок…"
На острове Иф было пусто; два вездесущих японца щелкали своими диковинными камерами все и всех; узкая дорога, что вела в тюрьму, на вершину горы, пахла прошедшим летом, камни еще хранили тепло солнца.
…Камеры в тюрьме были игрушечными, каземат полуразвалившийся; лучше б не приплывать сюда; Дюма придумал свой Иф пострашнее, совсем другой.
…Вернувшись в Марсель, Степанов сразу же отправился в редакцию, предварительно попросив своего парижского издателя (связался из автомата на набережной) позвонить здешним газетчикам.
…Через час он шел на встречу с мадемуазель Лоран; она попросила Степанова приехать на набережную; встретимся возле причала "Остров Иф", я буду в красном платье, очень худая, усмехнулась Люси, похожа на сушеную рыбу.
— Мне бы не очень-то хотелось говорить об этом, — Люси Лоран потянулась за сигаретами; курила "голуаз", черные, самые крепкие, без фильтра.
— Я понимаю, — ответил Степанов. — Простите меня, бога ради… Но речь идет о том, чтобы не дать свершиться новому злу… Она жестко усмехнулась.
— Все равно свершится.
— Может быть. Но, если не попробовать помешать этому, станет стыдно смотреть на свое отражение в зеркале.
— Не смотритесь.
Степанов заставил себя улыбнуться.
— А как же бриться?
Женщина сухо поинтересовалась:
— Что вам от меня нужно?
— Мне важно узнать, кто стоял за тем варварским бизнесом, в который вовлекли вас, конкретно. Вам знакомо имя Дона Баллоне?
— Нет.
— А его адвоката Ферручи?
— Нет.
— Вы давали показания полиции по поводу всего с вами случившегося?
— Считаете, что после таких показаний мне можно было бы продолжать жить в этом городе? Да и вообще во Франции?
— Но вы же дали интервью газетам…
— И прокляла себя за это.
— Вы допускаете мысль, что этот страшный бизнес может продолжаться?
— Он продолжается.
— И вы спокойно к этому относитесь?
Лицо женщины собралось в какую-то странную гримасу, потом она тихо засмеялась.
— Я отношусь к этому с радостью… Не я одна… Знаете, как приятно, если не только ты извозилась в дерьме и сломала себе жизнь…
— Я не верю вам, — сказал Степанов убежденно. — Я вам не верю.
— Вы не верите мне, потому что не испытывали того, что пришлось испытать мне… Когда твой рабочий день начинается в восемь утра, а кончается в три ночи, когда ты перестаешь быть человеком, а становишься подстилкой, когда четыре раза в году привозят доктора и он делает тебе аборт, но перед тем, как положить в кресло, тоже считает своим долгом посопеть с тобою на дармовщинку… Если бы я могла написать обо всем, что мне пришлось пережить, я бы отдала это Лелюшу или Годару, получился бы неплохой фильм, но я не могу об этом писать, потому что у меня разорвется сердце… Оно и сейчас, когда я говорю с вами, болит, и рука холодеет…
— А вам не захотелось найти людей, которые поместили в газете объявление о "выгодной работе на берегу моря"?
— Этот человек сам нашел меня, месье Степанов, он меня нашел вскорости после того, как я вырвалась оттуда… Я живу в квартире, которую он мне купил, и я получаю от него ежемесячную дотацию, на которую безбедно существую.
— Вы можете назвать его имя?
— Могу. — Женщина снова закурила. — Вы сами его назвали только что. Да, это адвокат Ферручи, вы правы.
— Вас кто-нибудь предупредил, что я стану спрашивать об этих людях?
Женщина вскинула голову; в ее больших глазах, скрытых темными стеклами очков, метнулся страх.
— Почему вы так решили?
— Потому что литератор умеет чувствовать так же, как женщина… Я это почувствовал, мадемуазель Лоран…
— Зачем вам эта история? Какое вам дело до моей судьбы? Почему вы считаете возможным вообще говорить со мной обо всем этом?!
— Я вам отвечу… Вы вправе передать мои слова тем, кто звонил вам после того, как журналисты попросили найти для меня время… Вас же заставят передать содержание нашей беседы, разве нет? Вот я и даю вам карт-бланш, передайте им слово в слово то, что я сейчас скажу… Это фашизм, когда женщину продают в рабство… А фашизм надо уничтожать… Любым способом. Я подчеркиваю — любым… Те люди, которые продали вас, а потом купили вам квартиру на рю Канибьер, боятся только одного — силы. Высшим проявлением силы является знание, не так ли? Я много знаю о помощнике Дона Баллоне адвокате Ферручи, а буду знать еще больше… Они звенья цепи… Но они лишь исполнители злодейства, главное планируют те, кто выше и респектабельнее… И они, этот самый Дон Баллоне и Ферручи, назовут мне ряд имен, в которых я заинтересован, понимаете? А это поможет моим друзьям предотвратить новые трагедии. Во имя этого мои друзья и готовы на все.
— Не сердитесь.
— Стараюсь…
— Мне двадцать пять лет, месье Степанов, — женщина сняла очки, глаза у нее были пустые, выцветшие какие-то, в сети мелких морщин. — А выгляжу на хорошие сорок. Не надо, не перебивайте, я знаю цену успокоительным комплиментам… Я не могу никого любить, потому что в моем сердце, в памяти, в глазах постоянно живет прошлое. С ним я умру… Никогда не смогу забыть… С содроганием думаю о том, что сентиментальные литераторы прошлого века окрестили словом "близость"… Теперь для меня высшим проявлением любви стало слово "отдельность"… Вы намерены предотвратить какую-то трагедию… Это ваше право… Но не употребляйте меня в качестве инструмента… Я этого не хочу… Можете встретиться с моей подругой, мы с нею работали в одном коттедже, ее зовут Жюли, она жаждет мщения… Пожалуйста, я не против, если она станет давать вам информацию… Только меня больше не трогайте, ладно?
…Жюли была полной противоположностью мадемуазель Лоран, вся словно бы собранная перед ударом.
— Да, мы сбежали вместе с Люси, нам помог капитан, он был немцем, Герберт Шрауб, он чувствовал свою вину перед французами, его папа был в парижском гестапо, знаете, если уж немец честен, так он честен до конца… Я готова на все, только бы отомстить. Люси сломалась, постоянно пьет, по-моему, у нее в голове что-то сдвинулось… Я могу передать вам мои записки, если вы серьезно считаете, что у вас что-нибудь получится, только, правду говоря, сомневаюсь Вы не знаете этих людей, они здесь всемогущи…
— Вы предпринимали что-нибудь, Жюли?
— Спросите лучше, чего я не предпринимала!
