Ну, жезла маршальского товарищ Сталин вам не обещает, зато что-либо вроде маршальской звезды придумаем. Правильно поступал Наполеон: у него было целых двадцать шесть маршалов! Надежная опора! Ну, на первых порах у нас будет гораздо меньше, а там видно будет. Пусть остальные, мнящие себя военными гениями, завидуют и сражаются между собой, стараются верностью и преданностью заслужить это высшее звание — звание смотрителя моих королевских конюшен!
Да, еще не все! Нынешний высший комсостав в своем значительном числе — выдвиженцы Троцкого. Вот где еще таится опасность. Разве утихнет в душах выкормышей этого «факельщика мировой революции» собачья благодарность к своему бывшему отцу и благодетелю! Скорее всего, услуг Троцкого они никогда не забудут! И нет никакого сомнения в том, что тайные нити связывают многих из них с Троцким, который все агрессивнее обличает его, товарища Сталина.
На кого прежде всего будет опираться Троцкий при осуществлении своих планов свержения товарища Сталина и установления в этих целях военной диктатуры? Конечно же прежде всего на военных, на армию, на своих выкормышей, столь успешно и благодаря близорукости и беспечности того же Ворошилова расплодившихся на самых верхних этажах военного ведомства. Тем более важно будет в удобный, соответствующий определенному историческому периоду момент выкорчевать эти осиные гнезда, распознать коварные замыслы приспешников Троцкого и навести в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии большевистский порядок. Прав был Ильич, неоднократно повторявший, что всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться. И мы поступим правильно, если последуем этому ленинскому завету и вовремя защитим революцию.
Сталин снова вернулся к мыслям о старых военспецах. Он не доверял им в гражданскую войну, не доверяет и теперь. Собственно, чего мы от них хотим, от этих случайных попутчиков революции, которые еще вчера присягали на верность царскому самодержавию, а сегодня делают вид, что служат диктатуре пролетариата? Разве ими руководила вера в революционные идеалы, разве не с мучительным сладострастием вспоминают они о своем недавнем прошлом, о режиме, который они впитали с молоком матери и который их воспитал и сформировал? Нет, только люди, прошедшие сквозь горнило революционной борьбы, могут быть надежными и верными строителями и защитниками нового строя — социализма! Вот он, Сталин, прошел через горнило революционной борьбы!
И Сталин вдруг стал перебирать в памяти вехи своего жизненного пути, чтобы еще четче, контрастнее противопоставить себя тем, чей путь не был схож с его, тем, кого в революцию занес ветер случая, жажда карьеры, склонность к авантюризму.
«Я заработал право считать себя революционером не в один день, не в один год, не по воле слепого случая, не потому, что мне помогла фортуна, — с гордостью размышлял Сталин. — В 1898 году я впервые получил кружок из рабочих железнодорожных мастерских. Профессиональные революционеры, передовые рабочие Тифлиса стали моими учителями. По сравнению с ними я был тогда молокососом. Здесь, в кругу этих товарищей, я получил тогда первое свое боевое революционное крещение. Здесь, в кругу этих товарищей, я стал тогда учеником от революции.
В 1905–1907 годах я по воле партии был переброшен на работу в Баку. Два года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как практического борца и одного из практических руководителей. Там, в Баку, я получил, таким образом, второе свое боевое крещение. Здесь я стал подмастерьем от революции.
В 1917 году я волей партии, после скитаний по тюрьмам и ссылкам, был переброшен в Петроград. Там, в непосредственной близости к великому учителю пролетариев всех стран — товарищу Ленину, в буре великих схваток пролетариата и буржуазии я впервые научился понимать, что значит быть одним из руководителей великой партии рабочего класса. Там, в кругу русских рабочих — освободителей угнетенных народов и застрельщиков пролетарской борьбы всех стран и народов, я получил свое третье боевое крещение. В России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров от революции.
От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку), к званию одного из мастеров нашей революции (Петроград) — вот такова школа моего революционного ученичества».
Сталин долго перебирал в памяти все этапы своего жизненного пути и подумал о том, что эти мысли следует записать — они должны сохраниться для истории, и особенно как поучение тем, кто, вынырнув из пучины монархического режима, не пройдя школы революционной закалки, во всеуслышание объявляет, что он — испытанный революционер, что он всем сердцем принимает революцию. Нет, уважаемые попутчики, как бы вы ни заверяли нас в своей верности, как бы ни клялись в том, что отвергли старый мир, чтобы строить новый, — до конца своих дней вы останетесь рабами своего прошлого и ничем не смоете того клейма, которое поставил на вас царизм.
«Вот и этот борец за социализм — Тухачевский. Да, он доказал, что встал на новый путь, — доказал не словами, а победоносными сражениями в гражданской войне. Но кто возьмет на себя смелость утверждать, что в новой войне, которую, несомненно, придется испытать, он не переметнется к тем, кто ближе его прошлому монархическому духу, кто поманит его, обещая за предательство щедро одарить высокими постами, наградами и жизненными благами? Только истинные революционеры, закаленные в горниле классовой борьбы, не способны изменить своим идеалам».
Подумав об этом, Сталин мысленно похвалил себя: только такой вывод является единственно правильным и непогрешимым.
«А маршала мы ему все-таки присвоим, — решил он. — Не сейчас, через несколько лет. И посмотрим, что из этого выйдет».
8
Вскоре после того, как книга Тухачевского «Поход за Вислу» увидела свет, на нее откликнулся маршал Юзеф Пилсудский, бывший главнокомандующий польской армии.
Читателю, не связанному субъективными восприятиями, сразу же бросалось в глаза, что старый маршал, несмотря на все свои старания, не в силах переломить самого себя и дать однозначную оценку личности Тухачевского. Как это ни странно, маршал, которого можно было бы упрекнуть в чем угодно, но только не в нерешительности и не в отсутствии твердых убеждений, говоря о своем противнике, испытывал необъяснимые колебания. То он называл Тухачевского человеком с абстрактным мышлением, то утверждал, что Тухачевский — «командующий с сильной волей, с большой энергией и настойчивостью, с признаками крупного полководца, способного на смелые планы и их энергичное выполнение».
Анализируя уже ушедшие в историю события советско-польской войны, Пилсудский избирал, казалось бы, непригодное для исследования истории Сослагательное наклонение: что было бы, если бы поступили не так, а иначе…
Пилсудский не был бы Пилсудским, если бы не стремился возвысить Польское государство, а вместе с ним и себя лично. Без тени сомнения он утверждал, что Польша — это неповторимое в своей сути государство, совершенно не похожее на другие страны, и что в этом государстве якобы нет классовой розни. Выходило, что в Польше волк и ягненок могут жить рядом, как добрые соседи, совершенно не испытывая вражды друг к другу.
В чем Пилсудский был абсолютно прав, так это в том, что в достопамятном 1920 году на обширной арене между Днепром, Березиной и Двиной с одной стороны и Вислой — с другой — решались судьбы Польши и Советской России.
Весь цивилизованный мир взирал на эту схватку с трепетом и надеждой, или, как изысканно изъяснялся Пилсудский, то со слезами горечи, то с улыбкой счастья.
Пилсудский полагал, что исторические события — как, впрочем, и сама судьба — поставили его выше Тухачевского, несмотря на то, что тот командовал хоть и большей по численности, но все же только частью советских войск, в то время как сам Пилсудский являлся главнокомандующим всей польской армии.
В анализ, свойственный стилю военных историков, Пилсудский искусно вкрапливал феерический сарказм, изящные и в то же время ядовитые остроты, порой тонкий, порой казарменный юмор. Говоря о том, что Тухачевский в своем труде свел все описания сражения лишь к исследованию функций командующего, тут же присовокупил, что он тем самым создал впечатление «ветряной мельницы, вращающейся в пустом пространстве». «Необычайная абстрактность труда, — добавлял он, — дает нам образ человека, который перемалывает только свои собственные мысли, свои душевные переживания».
Насладившись изящной атакой на своего противника, Пилсудский приступал к анализу уже собственно боевых действий, начав этот анализ, как и полагается, с театра боевых операций.
