Насладившись изящной атакой на своего противника, Пилсудский приступал к анализу уже собственно боевых действий, начав этот анализ, как и полагается, с театра боевых операций.
Прежде всего он отметил, что Двина и Днепр образуют в верхнем течении сравнительно узкий коридор, закрытый у своего выхода к востоку крупнейшим в данной местности городом — Смоленском. Потому-то все набеги и походы, будь то с польской или русской стороны, неминуемо натыкались на Смоленск. Город этот был как бы воротами, в которые прежде всего приходилось стучаться, когда дело касалось операций более крупных размеров. Смоленск в течение веков захватывался той или иной стороной…
Телеграмму о наступлении красных войск Пилсудский получил в Житомире, перед самым отъездом в Варшаву. Еще за неделю до этого он вызвал в Калинковичи генерала Шептицкого и там обсудил с ним свой план расширения на севере удачного южного наступления польских войск. Телеграмму Пилсудскому принесли в вагон поезда, стоявшего на Житомирском вокзале. Главком тут же отдал приказание: срочно телеграфировать генералу Шептицкому, чтобы тот принял пока что командование и над Первой армией. Главком передавал в его распоряжение 17-ю дивизию, стоявшую в Лиде, и приказал немедленно приступить к переброске 4-й дивизии из Коростеня и 15-й дивизии из Фастова.
По приезде в Варшаву Пилсудский решил прежде всего послать подкрепления в Минск.
Читая панические телеграммы Шептицкого, взывавшего о помощи, Пилсудский испытывал большую тревогу и волнение, но тем не менее ничем внешне не выдал своего истинного состояния души и выглядел абсолютно спокойным, даже невозмутимым. Он множество раз повторял про себя знаменитое изречение Клаузевица: «На войне действия происходят в атмосфере опасности и неизвестности», которое действовало на него гипнотически. При этом он неизменно присовокуплял к этому изречению собственное: «В географии и геометрии имеется много капканов для командующих».
Как бы то ни было, в книге Пилсудского было еще немало такого, что не могло не порадовать Тухачевского. Разве не льстили такие, к примеру, строки, тем более что были они написаны не записным подхалимом из ближайшего окружения советского командарма, а его противником на полях сражений:
«Тухачевский умел своей энергией и настойчивостью, направленной к определенной цели, заразить и своих подчиненных. Это прекрасное проявление воли всегда будет свидетельствовать о способностях господина Тухачевского как полководца, способного на смелые решения и на их энергичное выполнение… Проявленная Тухачевским энергия поражала меня во время операции в июле и августе 1920 года.
Своими силами господин Тухачевский распорядился искусно, и каждый легко заметит признаки полководца большого масштаба в смелом и последовательном распределении сил. А быть сильным — это значит быть сильным там, где решается бой. Обычно полководцы хотят быть сильными всюду. Этим часто встречающимся у полководцев недостатком господин Тухачевский не обладал».
Этот панегирик Пилсудский завершал фразой Наполеона:
«Le simple est le plus difficile»[36].
Пилсудский вновь и вновь не жалел красок для восхваления своего противника:
«Тухачевский принадлежит к людям, умеющим широко смотреть, как на театр войны, так и на действия больших войсковых масс. Он стремится найти разрешение проблемы управления войсками большой численности на больших пространствах в наступательной операции».
Все эти дифирамбы Пилсудский возвещал, естественно, не без задней мысли: этим самым он создавал вокруг своего труда ореол объективности, что прекрасно работало на правдивость изложения, и в то же время силой полководческого таланта своего противника он во многом оправдывал свое позорное паническое бегство и поражение в первой половине кампании. Не признаваться же в том, что он бежал сверкая пятками до самой Варшавы, отступая перед слабым противником и никчемным военачальником!
Пилсудский старается также доказать, что, начиная наступление на Западном фронте, Тухачевский все время испытывал колебания между «идеей Седана» и «идеей тарана», в результате которых поляки якобы получили свободу действий. В то время, когда отступление польских армий было в самом разгаре, Тухачевский, по утверждению Пилсудского, поверил в разгром, распыление и уничтожение убегающего противника. Польский маршал сравнивал отступление своих армий с черепахой, а наступающих красных — с гончей. «Черепаха и гончая, к тому же взаимно удаляющиеся друг от друга, — не товарищи в беге», — упражняясь в неожиданных сравнениях, подчеркивает Пилсудский. Он с наслаждением издевается над тактическими выводами красных командиров, в частности, над командармом Сергеевым, который при наступлении на Вильно считал плацдармом поляков местечко Свенцяны и Свирь. По мнению же Пилсудского, Свенцяны имеют всего лишь жалкую узкоколейку, а прекрасный городок Свирь с его старым замком со дня своего основания не слыхал паровозного свистка, и для того, чтобы в XX веке эти населенные пункты могли бы для кого-либо стать стратегическими плацдармами, нужна была богатейшая фантазия. Местные жители должны были испытывать величайшую гордость оттого, что их городки оказались в глазах красных столь значительными плацдармами.
Одиннадцатого июля, сокрушается Пилсудский, Четвертая польская армия сдала Минск и начался трехдневный бой под Вильно. Литва перестала быть нейтральной и приняла участие в войне на стороне Советов.
Пилсудский срочно вызвал в Варшаву генерала Шептицкого. Генерал был подавлен и охвачен паническими настроениями. В Бельведере, где Пилсудский собрал совещание генералитета, Шептицкий со слезами на глазах заявил, что война проиграна и что, по его мнению, следует незамедлительно любой ценой заключить мир. Утверждения Шептицкого не были голословными: успешное наступление Конной армии Буденного на юге страны настолько деморализовало войска на всем театре военных действий, что они потеряли боеспособность. Никакие наши усилия, в отчаянии повторял Шептицкий, не в состоянии выправить положение. Закатывая глаза, Шептицкий на грани истерики утверждал, что вскоре в самых глубоких его тылах, в Бресте, появится Буденный со своей конницей, и он не сможет удержать фронт, а отступление станет совершенно неуправляемым и беспорядочным. Наиболее опасным ему представляется сильный подъем национального духа в России и на Украине в связи со взятием поляками Киева. Это вызвало добровольное вступление в Красную Армию большого числа офицеров только что разбитой красными армии Деникина, которые, как специалисты, сумели в советский беспорядок внести организованность и настоящую дисциплину. Поэтому в то время, говорил Шептицкий, как у нас усиливается разложение, у противника происходит обратное, и не исключено, что ввиду неудач на юге в Польше могут вспыхнуть революционные беспорядки, которые потребуют вмешательства армии; это же вмешательство может быть произведено только при помощи совершенно надежных войск, находящихся под его, Шептицкого, командованием.
Пилсудского эти доводы абсолютно не убедили, проект же заключения мира во что бы то ни стало он с негодованием отверг. Шептицкий возразил ему, упирая на то, что лучше удержать противника на занимаемых позициях, чем производить требуемый главнокомандующим маневр, заключавшийся в том, чтобы остановить продвижение Буденного на юг.
Пилсудскому предстоял трудный выбор: или немедля сместить генерала Шептицкого с должности командующего фронтом, или же, в противном случае, признать его предложение правильным. Главком, по его словам, всегда предпочитал принять худшее решение, если оно исходило от уверенного в себе командующего. Поколебавшись, Пилсудский поддержал Шептицкого, указав, однако, на необходимость в случае наступления произвести стратегическую перегруппировку армии. Когда миновало 4 июля с крайне неблагоприятным для поляков результатом, уже через два дня из Варшавы полетел приказ генералу Шептицкому о необходимости расположения фронта согласно намеченному главкомом плану. План этот вытекал не только из признания огромного стратегического и политического значения Вильно, но и из простого расчета, ибо невозможно было растягивать фронт вдоль линии германских окопов, простиравшихся до самого Двинска. Однако строптивый Шептицкий еще 5 июля отдал своим войскам приказ, в корне противоречащий указаниям Пилсудского. Пилсудский был взбешен. Он заявил, что не намерен брать на себя ответственность за все стратегические чудачества Шептицкого. Он твердо знал, что быть всегда более сильным там, где нет боев, и более слабым там, где в сражении решаются судьбы войны, — это значит противоречить, как говорил Наполеон, здравому рассудку войны и наивно подчиняться воле противника.
