Покинув кабинет Сталина и вернувшись в наркомат, Ворошилов, отложив в сторону все, даже самые срочные и неотложные дела, взялся за выполнение задачи, поставленной вождем. Перво-наперво он затребовал к себе Егорова, немедля позвонив ему в Минск, где он пребывал в должности командующего Белорусским военным округом.
Егоров прилетел в Москву уже на следующий день и поспешил в кабинет Ворошилова.
Несмотря на то что по своему возрасту командарм уже почти вплотную приближался к пятидесяти годам (он был всего на два года моложе Ворошилова), выглядел он еще настоящим богатырем. Широкоплечий, мускулистый, по-крестьянски основательный, крепко стоящий на земле, он пружинистой молодой походкой вошел в кабинет наркома, четко, красивым баритоном представился, доложив о своем прибытии.
Ворошилов, глядя в упор на своего подчиненного, сразу припомнил недавно попавшуюся ему на глаза беглую запись Джона Рида, сделанную им после встречи с Егоровым в Серпухове, где тогда размещался штаб Южного фронта: «Егоров. Командующий Южным фронтом. Высокий, крепкого сложения. Грубоватое добродушное лицо. Приплюснутый нос. Глубоко сидящие глаза. Посмеивается…»
«Посмеивается, — мысленно передразнил Ворошилов Рида. — Тогда было не до усмешек, дорогой американский господин-товарищ! Вовсе не до усмешек!»
А сам уже с широкой солнечной улыбкой, будто появление Егорова было для него, Ворошилова, истинным праздником, спешил ему навстречу, чтобы не только пожать руку, но и заключить его в самые что ни на есть дружеские объятия.
— Здорово, Александр Ильич! Чертовски рад нашей встрече! Плохо, просто ни к дьяволу не годится, что так редко видимся! Вот скулим в жилетку: дела заедают, дела заедают. А как кто из наших концы отдаст, так вмиг слетаемся, вроде у нас и дел никаких нет. А надо при жизни встречаться, при жизни, Сашок! Через какие бури мы с тобой прошли! Спасибо судьбе, рядом с нами был наш великий полководец товарищ Сталин, а то бы мы с тобой сейчас не в роскошных кабинетах сидели, а в казематах, где небо в полоску, и это в лучшем случае. Согласен со мной?
— Безусловно согласен, Климент Ефремович, — густым баритоном немедля отозвался Егоров, чувствуя своей крестьянской интуицией, что нарком не зря с ходу заговорил о Сталине. — Сталин — это Сталин. Это, можно сказать, нам повезло, что в лихую годину гражданской войны с нами был Иосиф Виссарионович!
— Отличная мысль, Александр Ильич, — живо одобрил Ворошилов. — Вот об этом нам с тобой прежде всего и надо сказать во весь голос. И не просто вот здесь, в кабинете, друг дружке на ушко, а так, чтобы весь народ услыхал. И не просто сказать, а доказать так, чтобы народ в наши слова крепко поверил. Смекаешь, к чему я клоню?
— Так давай и скажем это на расширенном Военном совете, — оживился Егоров. — Я готов выступить.
— Военный совет, хотя и расширенный, узковат, — поморщился Ворошилов. — Военный совет и прочие совещания и конференции — это уж потом. А пока нужен залп из орудия крупного калибра. Ты, Ильич, как-то здорово сказанул: «Острие штыка решает успех боя». Но чтобы штык оказался молодцом, что требуется? А требуется ему проложить дорогу огнем. А уж захватить позиции, удержать их — это дело штыка!
— Я и сейчас подтверждаю эти слова, — убежденно сказал Егоров, и плутоватая усмешка расплылась по его широкому, чисто выбритому лицу, залоснилась на начавших слегка отвисать гладких щеках.
— А помнишь, Сашок? — В душе Ворошилова вдруг всплеснулось ожившее воспоминание. — Помнишь, как ты вышел на трибуну какого-то важного нашего собрания и вместо того, чтобы рубануть пламенную речь, вдруг затянул «Дубинушку»? Да как затянул! Всех ошарашил! — И Ворошилов негромко пропел: — «Эй, ухнем, эй, ухнем!»
— «Еще разик, еще раз!» — в тон ему подхватил Егоров.
— Видишь, друже, мы с тобой давно спелись! — радостно заключил Ворошилов. — Дуэт вышел на славу, хоть сейчас на сцену!
— Еще бы! — Егорову был в высшей степени приятен такой разговор: что может быть лучше для прочности карьеры, как не близость к наркому, который так близок к самому товарищу Сталину!
— Ну что же, с лирикой пора расставаться, — уже серьезно заговорил Ворошилов. — Теперь, Александр Ильич, послушай, зачем я тебя к себе срочно призвал. Хочу спросить тебя, дорогой Александр Ильич, до каких же пор из твоей боевой биографии будут цирк делать? Сколь еще героя взятия Киева, приведшего свои победоносные армии к стенам Львова, будут изображать как человека, не выполнившего приказа главкома, а значит, совершившего тягчайшее воинское преступление? Так и останешься в истории главным виновником поражения под Варшавой.
По-крестьянски широкоскулое, будто взошедшее на дрожжах, рыхловатое лицо Егорова с каждым словом наркома все сильнее наливалось гневом, превращавшим все его существо в бомбу замедленного действия.
— Надеюсь, понятно, о чем идет речь. — Ворошилов все настырнее подвигал Егорова к тому, чтобы он побыстрей разрядился: так дразнят сибирского медведя.
— Еще бы не понять! — набычившись и не глядя на Ворошилова, пробасил Егоров. — Насочиняли и устно и письменно! Небось ума не надобно — сидят себе в мягких креслах сии гениальные стратеги и знай себе скрипят перьями. Невелик труд сочинять, когда на письменном столе документы, схемы, а пули-то над ухом не свистят, а за ворот-то не капает!
— А кто тебе мешает сочинять? — Ворошилов будто выстрелил в Егорова своим вопросом. — Когда на тебя нападают — негоже отмалчиваться! А ты только в две дырочки сопишь! От назойливых мух и то отмахиваются!
В этот момент перед мысленным взором Егорова вдруг как живой возник Тухачевский, вызывая в нем, как и прежде, зависть и откровенную неприязнь. Все в Тухачевском — и его возмутительно молодой для командующего фронтом возраст, и его едва ли не мифическая удачливость, его независимость и слава, окружавшая его и после разгрома Колчака, и тогда, когда он уже в полевой бинокль видел Варшаву, — все это порождало неуемное желание сбросить его с пьедестала, на который его вознесла революция и гражданская война, а также госпожа Удача. Не мог он, Егоров, бывший полковник, простить этому бывшему подпоручику то, что тот, умело используя доброту и покладистость главкома Сергея Сергеевича Каменева, игравшего с ним в поддавки, пытался прибрать к своим рукам весь польский фронт, оставив ему, Егорову, лишь одного Врангеля, окопавшегося в Крыму.
— Ох, и любил же я кулачные бои, когда был парубком! — с неожиданной радостью воскликнул Егоров, чем несказанно обрадовал Ворошилова: теперь Егорушка непременно ввяжется в бой, еще, чего доброго, придется разнимать!
— Молодчина! — воскликнул Ворошилов. — Так вот, слушай меня с предельным вниманием, на какое только способен. Дело в высшей степени ответственное и неотложное, не терпит ни секунды промедления. Там, в Минске, мы тебя подстрахуем, да и округ от тебя никуда не убежит. А ты немедля берись за перо и пиши книгу.
— Какую книгу? — взволнованно спросил Егоров: его никогда не тянуло за письменный стол.
— Тебе могу сказать без всяких дипломатических вывертов: книгу, в которой была бы истинная правда о нашем Юго-Западном фронте. Книгу, которая развенчает новоявленного бонапартика. Книгу, которая прославит, заслуженно прославит товарища Сталина и героических бойцов Красной Армии. Книгу, которая вооружит знанием истории гражданской войны наш советский народ. Понял, Ильич, какая книга нам требуется позарез?
— Задачка адски сложная, — не скрывая озабоченности, произнес Егоров. — Это же не статейку написать…
— Вот именно что не статейку! — подхватил Ворошилов, вскочив со своего места в эмоциональном порыве. — Нужен солидный научный труд. Чтобы ни один смутьян не смог его опровергнуть! — Он приблизился вплотную к Егорову и почти в ухо добавил: — Задание товарища Сталина!
— Понимаю, Климент Ефремович! — При последних словах Егоров не смог удержаться, чтобы не встать, как это делает военный человек, когда получает приказ и рапортует о готовности исполнить его неукоснительно и в точно означенный срок.
— Подбери себе головастых писучих людей из академии, с ними разработай сперва план книги, доложишь мне, согласуем.
— У меня уже и название родилось, — все более вдохновляясь идеей, возбужденно сказал Егоров. — «Катастрофа у стен Варшавы». Или «Кто истинный виновник поражения на Висле».
— Не годится! — с ходу отверг названия Ворошилов. — Не надо так напрямик! Не надо ломиться в открытые ворота! Надо нечто нейтральное, спокойное, понаучнее. На обложке — тишь и гладь да Божья благодать, а внутри — фугас! Вот как надобно, дорогой ты мой Сашок!
Ворошилов нахмурил лоб, раздумывая над названием. Ничего путного в голову не приходило, но он упрямо заставлял себя искать подходящий, по его мнению, вариант.
