Ошеверов надел свежую рубашку, пиджак его все так же висел на спинке стула. Диван Валя застелила одеялом, и там расположились Костя, Васька-стукач и Адуевы. Игореша и Селена оставались верны плетеным креслам. Все признали за ними право на эту дворянскую мебель, и когда Селена и Игореша отлучались, кресел никто не занимал. Федуловы, как куры на насесте, сидели на перилах, накрытых половой дорожкой, и о чем-то яростно перешептывались. Продрогнув в кофточке и рейтузах, Федулов надел плащ с капюшоном, оставленный старухами, а босые ноги сунул в черные резиновые сапоги. Время от времени он похлопывал сапогами друг о дружку, издавая какой-то влажный шлепающий звук. Вовушка расположился за маленьким столиком, рядом неотлучно находился раздутый портфель, из которого предательски свисали бретельки от лифчика.
Да, каждый раз, когда Вовушка собирался в Москву, красотки с трех этажей давали ему заказы на заморские лифчики. Они не резали под мышками, придавали нашим отечественным титькам заграничные формы, в них не стыдно было раздеться в приличном обществе. Вовушка наизусть знал размеры всех грудей стройтреста и, подходя к витрине, сразу прикидывал — этот Ванде, этот Любови Григорьевне, этот Людмиле Борисовне, тот Новелле Александровне, а главбух Панченко опять останется без гостинца. Сама виновата, пусть по стадиону бегает, вес сбрасывает, а то ее беготня по инстанциям, похоже, никакого результата не дает. Панченко продолжала округляться, ее поперечные размеры неотвратимо приближались к размерам продольным, и Вовушке частенько приходилось покупать три лифчика, из которых главбух мастерила один. Но каждый раз, встречая Вовушку после поездки, она смотрела на него с таким трепетным ожиданием, что не мог, не мог Вовушка обмануть доверчивые глаза бывшей женщины. Если уж не удавалось достать лифчики в требуемом количестве, он привозил ей конфеты, целлофановые пакеты с размазанной физиономией знаменитой певички, а когда однажды неосторожно подарил колготы в коробочке, с изображением соблазнительной красавицы, несколько, правда, тощеватой, то через час застал Панченко в совершенно безутешном состоянии. Вовушка запричитал, схватился за голову, в раскаянии начал бегать вокруг стола, составленного из двух обычных столов, и наконец ему удалось добиться от главбуха несколько слов: «И я... понимаете, Вовушка... И я была такая... Это все от картошки, от макарон, от этой поганой сидячей жизни, будь она трижды проклята...» И весь день Вовушку преследовали слова из песенки: «И я была девушкой юной, сама не припомню когда...» С тех пор он стал привозить Панченко шарфики, здраво рассудив, что они не могут быть малы. Та принимала подарки, глядя на Вовушку с печальным пониманием, а он оправдывался, приседал и разводил руками, дескать, нет в Москве лифчиков и в общем-то говорил чистую правду. То, что лежало на прилавках, можно было назвать хозяйственными сумками, наволочками для супругов, панамками для двойняшек, половинками тостера для выпечки чего-то круглого и ребристого, но уж никак не...
Все-таки их форма должна хоть немного отвечать содержанию, вам не кажется? Вспомните свое первое столкновение с этими вроде бы невинными полушариями, вспомнили? И как вас встряхнуло токами очень опасного, но не смертельного напряжения, и как отшибло память, сомнения, страх, вспомнили? И как осталось с тех пор ощущение, что вы на короткое время прикоснулись к единственному смыслу жизни, а все остальное — доживание... Вспомнили? Потом мы привыкли к этому доживанию, нашли в нем какие-то радости, токи нас уже не бьют, поскольку стали мы для них непреодолимы, превратившись в какие-то глиняные изоляторы... А полушария, ребята, и ныне под напряжением, но что-то давно не встречаются, хотя чувство такое, что они все время где-то рядом. Правда, токи иногда все-таки прошибают, но пока спохватишься, оглянешься — вокруг никого.
Так нам ли не понять Вовушку, который, возвращаясь из Москвы, разводил руками:
— Нет в ГУМе лифчиков... Говорят, в первом квартале выбрасывали. Не то французские, не то еще какие-то... Очередь такая была, что старушку насмерть затоптали, — факт, взятый Автором из милицейского протокола. И одного не мог понять Автор — зачем преклонной старушке французский лифчик? Не иначе как перепродать хотела, трояк мечтала заработать.
— Начнем? — спросил Ошеверов, став так, что лицо его оказалось в тени, а торчащие волосы вспыхнули под лампочкой вызывающе и свято.
— Одну минуту, — Шихин поднял руку. Он сидел на полу прижавшись спиной к бревнам. — Хочу сделать заявление.
Федулов в волнении шлепнул резиновыми сапогами, Федулова переместила тяжесть тела с правой ягодицы на левую Игореша сел поудобнее в кресле, и остальные, покинув взглядом Ошеверова, посмотрели на Шихина.
— Давай, Митя, — разрешил Ошеверов.
— Напоминаю, что я с самого начала не настаивал на разбирательстве. Но уж коли решили, что оно необходимо, я готов. Даже зная, что для большинства это будет просто потеха.
— Митя! — укоризненно воскликнула Селена. Она хотела еще что-то сказать, но на нее яростно зашипела Федулова.
— Прекрасно понимаю, что разбирательство больше нужно вам, нежели мне. Я — уже состоявшаяся жертва злодея, а у вас все впереди, вам еще жить и жить. Что касается анонимщика, то я благодарен ему за то, что он взял на себя труд вывезти мою семью сюда, под стены Москвы. Я бы этого никогда не осилил. Благодаря его стараниям я покинул город, который мне порядком надоел...
— Не кощунствуй! — воскликнул Игореша.
— Город, пропитанный предательством, трусостью и тщеславием, город, где друзья пишут доносы сразу же после тостов за дружбу, а расцеловав на прощание друга, идут искать поцелуев его жены... Город, где платят три рубля за разгрузку вагона яблок, где ни у кого не одолжишь полсотни рублей на дорогу, где начальство избавляется от тебя на всякий случай, даже сочувствуя тебе, город, где в роддомах торгуют детьми, сообщая матерям, что их младенцы померли, где сажают в тюрьму за убийство отца в то время, как отец умирает в больнице от старости... Нет, ребята, нет. Никакого кощунства. Необходимо какое-то очищение. Оно необходимо всем нам. Не могу сказать, что я уже стал другим, но постараюсь. Страх, пропитывающий нас с самого рождения, вмешивающийся во все, что мы скажем, подумаем, сделаем... В общем, эта подсознательная опасливость стала меня покидать. Спасибо анонимщику. Его донос — как хирургическое вмешательство. Нарыв лопнул, страх вытек. Покраснение еще осталось, но это уже дело времени. Газета... Я рад, что меня из нее выперли. У меня нет ни малейшего желания снова писать о металлургических гигантах, о высокой нравственности их коллективов, выражающейся разве что в самоотверженной борьбе за победу в каком-то там соревновании, при том, что на самом деле нет ни нравственности, ни борьбы, ни соревнования. Есть только бумажный шелест. Иногда, правда, прерываемый шелестом знамен, которыми награждаются победители. Какая разница, в чьих руках полощется красное знамя, если металл плохой, люди спились, начальство погрязло в дележе взяток и орденов. И нет у меня ни малейшего желания вернуться к своим газетным сотоварищам, с которыми я прожил несколько важных для меня лет. Я не хочу их видеть. Отсюда, из этого сада, из этой черной дыры, в которой я оказался благодаря счастливому стечению подлых обстоятельств, мне хорошо видны их неискренность и ограниченность. Там, находясь среди них, в общих коридорах и общих забегаловках, я бы этого не заметил, я бы растворился и через два-три года уже ничем бы не отличался от того же Тхорика. Я выжил только благодаря доносчику. Он спас меня. Ему никогда не совершить деяния более благородного. Разве что он спасет еще кого-нибудь. Доносчик обеспечил меня этим домом. Может быть, кому-то он не понравится, может быть, кто-то сочтет его ужасным, поскольку туалет во дворе, колодец за углом, а крыша течет в сорока семи местах, — я счастлив, что оказался здесь. Появись вот сейчас на этой дорожке Прутайсов и предложи мне свою должность главного редактора, я пошлю его матом, невзирая на присутствие столь прекрасных дам. Мне нравятся эти бревна, этот сад, мне нравится, когда луна отражается в листьях, когда дождь льет на расстоянии вытянутой руки. У меня есть собака Шаман, кот Филимон, жена и дите, но моим деревьям скачут белки, в саду бегают ежи, перед вашим приездом лось снес целый пролет забора и навсегда осчастливил меня своей хулиганской выходкой. Наверно, когда-нибудь я буду жить в других домах, пронизанных лифтовыми шахтами, канализационными трубами, телефонными жилами, черными дырами мусоропроводов, лестничными переходами, электрическими кабелями и еще черт знает чем! Но сам я буду состоять из этого сада, из этого дома, из этого дождя, луны и остатков вон тех флоксов у дорожки. И там, в бетонной келье, я буду засыпать со счастливой улыбкой на устах, едва только вспомнив сумасбродного лося, ежей, которые нагло не хотят меня замечать, белок, которые носятся по ветвям. Все это у меня есть, и все это останется со мной навсегда. И за это великий поклон доносчику. Я, правда, стал меньше зарабатывать, но я не пишу о грандиозных победах металлургов, прокатчиков, шахтеров, не обманываю людей. И не хочу больше этим заниматься. Доносчик образумил меня и наставил на путь истинный. Дай Бог ему здоровья и новых творческих удач.
