Рыдая, она бросилась к стене и ударила по ней кулаком. Она продолжала колотить по ней снова и снова, не обращая внимания на боль. И когда выброс адреналина прекратился, Ханна прижалась к аккуратно нарисованной на стене фреске, на которой мальчики играли в бейсбол, и зарыдала. Она не двигалась, пока не почувствовала прикосновение руки к своему плечу.
— Я понимаю, — тихо сказала Терри. — Мой сын был похищен, когда ему было двенадцать лет. Он возвращался из кинотеатра. Мы жили в Айдахо тогда, в городе, очень похожем на этот, такое же тихое, безопасное место. Но не настолько безопасное, как оказалось. Я думала, что неизвестность убьет меня. И временами я жалела, что этого не произошло, — призналась женщина.
Она осторожно оттащила Ханну от стены и подвела к двухъярусной кровати. Они сели рядом. Ханна вытерла лицо рукавом свитера, изо всех сил пытаясь взять себя в руки. Она почувствовала смущение, что вот так откровенно сломалась перед этой незнакомкой. Но Терри вела себя, как будто ничего не произошло и не было никакой дикой сцены. Казалось, что она даже не заметила вспышку отчаяния.
— Ему было бы шестнадцать в этом году, — продолжила она. — Он научился бы водить машину, ходил бы на свидания, играл бы в баскетбольной команде школы. Но человек, который забрал его у нас, забрал его навсегда. Его тело нашли на мусорной свалке. Кто-то выбросил его, как мусор. — Ее голос напрягался, и она умолкла на мгновение в надежде, что боль отступит. — После того как его нашли, наступило… облегчение. В конце концов, все было закончено. Однако, когда мы не знали, у нас, по крайней мере, сохранялась некоторая надежда, что он жив и что мы сможем вернуть его. — Она повернулась к Ханне, ее глаза блестели от слез, застывших в них навеки. — Держитесь за эту надежду обеими руками, Ханна. Это лучше, чем ничего.
Она прошла через это, подумала Ханна. Она знает, что я чувствую, что я думаю, чего я боюсь. Связь установлена. Уже не имело значения, что она не хотела ее; она была уже здесь. Они разделили общий кошмар, и эта женщина предлагала ей ту мудрость, которую сама вынесла из испытания. Не имело значения, что Ханна не хотела вступать в члены этого клуба; она уже была его участницей.
Она потянулась к Терри Какой-то, взяла ее руку и крепко сжала ее.
19.42
— 34 °C, коэффициент комфортности: — 52
— …и я возмущен, что больному, извращенному животному не только позволили выйти из его клетки, но разрешили работать в одном и том же здании с моим сыном и сыновьями и дочерьми всех из нашего города!
Аплодисменты людей в волонтерском центре заставили сделать паузу. Пол Кирквуд смотрел прямо в камеру, высоко подняв голову. Его подбородок резко выступал вперед, глаза фанатично сверкали. Взгляд, казалось, пронзил телевизионный экран и через прутья решетки камеры поразил Оли прямо в сердце. Ему был знаком такой взгляд, такой тон голоса. Меня от тебя тошнит! Ты ничтожество, маленький урод! Порождение дьявола, вот кто ты! От тебя нет никакой пользы! И другой, более пронзительный голос присоединялся в унисон. Тебе говорили, Лесли, что ты ни на что не годен! Не ори, или мы дадим тебе кое-что, от чего действительно завопишь!
Оли забился в угол койки и свернулся калачиком, как испуганное животное. Голоса в его голове продолжали разглагольствовать о его никчемности. Он был заперт в одиночной камере городской тюрьмы, в роскошном месте по тюремным меркам. Камеры на этаже были в основном пустые. Чувствовалось, что тюрьма построена недавно. Стены еще оставались белыми, гладкие серые полы были отполированы до блеска. И только едва уловимый запах мочи уже начал просачиваться сквозь сильный сосновый аромат воздухоосвежителя. Курить запрещалось везде.
В соседней клетке находился гордый владелец маленького портативного телевизора. Длинный и тощий, как шнурок, узкоглазый тип по имени Буг Ньютон, который постоянно раз в три месяца напивался в хлам и садился за руль внедорожника. В своем последнем заезде он протаранил багажником зеркальные витрины интернет-кафе и магазина подарков. Как единственному почти постоянному клиенту этого места, ему разрешали некоторые «удобства».
Буг сидел на своей койке, уперев локти в колени, и ковырял в носу, поглощенный страстной проповедью Пола Кирквуда о недостатках системы и несправедливости в отношении порядочных людей.
— …мне больно всякий раз, когда я включаю вечерние новости и вынужден слушать, что еще один ребенок был изнасилован, или убит, или похищен. Мы должны сделать что-то. Мы должны положить конец этому безумию!
Передача прервалась на рекламу под взрыв аплодисментов. Буг поднялся и вразвалочку подошел к стене из железных прутьев, разделяющей клетки. Его лицо было изрыто шрамами от угревой сыпи, рот кривился в вечной усмешке.
— Эй ты, зассыха! Они о тебе говорят, — сказал он, прислонясь к прутьям.
Оли вскочил с койки и заметался взад и вперед у противоположной стороны своей клетки, взад-вперед, взад-вперед, наклонив голову, считая шаги, пытаясь не смотреть на соседа. Ему не нравились мужчины. Он никогда не любил мужчин. Мужчины всегда хотели причинить ему только боль.
— Эй ты, знаешь, что бы я сделал, если бы был судьей? Я бы натянул мешок на твою уродливую голову, дал отцу того ребенка стальную трубу и запер бы вас вдвоем в комнате вместе. Пусть он выбил бы из тебя все дерьмо. Пусть он разбил бы твою тупую башку. Пусть он вставил бы эту трубу тебе в задницу.
Оли ходил, засунув руки в карманы. Его дыхание учащалось с каждым шагом.
— Эй ты, знаешь, что, как я думаю, они должны делать с такими уродами, как ты? Я думаю, они должны отрубить твой — э-э-э — клюв и запихнуть его тебе в задницу. Или нет. Они должны поместить тебя в одну камеру с байкером весом под триста килограммов без шеи и позволить ему — э-э-э — иметь тебя в зад всю ночь, каждую ночь до конца твоей жизни. Знаешь, тебе понравится.
Оли уже знал. Он знал, что делают с педофилами в тюрьме. Он помнил каждый мучительный момент, боль, тошнотворный страх. Он знал, что этим можно замучить до смерти. От одной только мысли, что все это может повториться, он покрылся холодным, кислым потом. Будут ли они держать его здесь или отошлют назад в Вашингтон, это все произойдет снова.
— Эй! Ты больной, ты знаешь это? Только больные лапают маленьких мальчиков и делают такое дерьмо. Что ты сделал ребенку этого Кирквуда? Собирался его убить? Они должны убить тебя…
— Это был не я! — закричал Оли. Его лицо покраснело и почти сравнялось с цветом родимого пятна. Он вытаращил здоровый глаз и дико вращал им по сторонам. Внезапно он пересек небольшое пространство камеры и врезался в железные прутья, прижав к ним пальцы Буга. — Это не я! Это не я!
Буг дернулся назад, споткнулся и затряс тонкими покрасневшими пальцами.
— Эй ты, чокнутый! Ты, гребаный сумасшедший!
На крик, долетевший до конца коридора, немедленно прибежал тюремщик.
Оли, рыдая, опустился на пол, как марионетка, у которой порвались веревочки.
— Это не я.
Глава 23
День 7-й
20.37
— 35 °C, коэффициент комфортности: — 53
— Бабушка говорит, что ты запихнул плохого парня в тюрьму, и теперь всем легче дышать, — сказала Джесси, старательно наматывая длинную, потрепанную красную ленту вокруг горла Скотча.
Старый пес терпеливо переносил унижение. Он лишь изредка попискивал и тоскливо посматривал на Митча, который сидел на диване и внимательно изучал ксерокопии страниц блокнота Джоша в поисках упоминания об Оли. Дети дразнят Оли, но это подло. Потому что он не может ничего исправить в своем внешнем виде. Пол в гостиной был завален куклами Барби и их приданым. По телевизору, встроенному в дубовый развлекательный центр в противоположном от дивана углу, показывали журнал новостей. Джейн Поли комментировала заголовки статей; на экране мелькали фотографии последнего землетрясения в Лос-Анджелесе и фигуриста, втянутого в какой-то скандал.
Джесси посмотрела на Митча со своего места на полу.
— Почему бабушка так сказала?
Первые несколько ответов, которые пришли на ум, явно не понравились бы Джой Штраус. Митч прикусил язык и сосчитал до десяти.
— Она имела в виду, что теперь чувствует себя безопаснее, — сказал он, переворачивая лист с тщательно нарисованными космическими кораблями, приложил его, рисунком вниз, к остальным листочкам и положил стопку на журнальный столик.
А означало это, что Джой дали новую иглу, чтобы лишний раз уколоть его.
— Не могу поверить, что кому-то, вроде него, запросто разрешали ходить по улицам Оленьего Озера.
— Он точно не носил никакого знака, Джой. У него не было большой буквы П, как клейма для педофила на лбу. Откуда мне было знать?
