— Эй! — окликнул он Саньку. — Здорово, чего пялишься?
— А мне не запрещали, — сказал он с вызовом.
— Твой старый хрыч с батькой нашим грызется.
— Он такой! — сказал на всякий случай Клешков.
Вышел и встал у калитки Фитиль. Он безмерно скучал в этих местах, где ему не к чему было приложить свое умение.
— Парень, — позвал он всадника, — у вас в железку играют?
Тот, не привыкший к небрежному обращению, молча смотрел с седла на Саньку и поигрывал нагайкой.
— И откуда такая публика у нас взялась? — раздумывал он вслух. — Может, срубать вас к бису?
Фитиль подошел и тронул его за колено:
— Как звать-то тебя?
— Семка.
— Есть у вас, кто по фене ботает?
— Попадаются, — сообщил Семка, — могу познакомить.
Они двинулись к штабу.
— Тут погодите, — сказал Семка, кивнув на скамью под окнами.
Фитиль подобрал какую-то палку, вынул нож, уселся строгать. Клешков, сидя рядом, прислушивался к шуму за окном. Рама была приотворена, и низкий хриплый голос какого-то клещевского штабного перехлестывался с князевским тенорком.
— Вы уж меня извиняйте, — паточно тек голос Аристарха, — только что же вам в городе-то потом делать? Анархия там и сама не прокормится, и народ не прокормит. Меня начальники мои вот о чем просили: ты, мол, Аристархушко, объясни умным людям, что нам с ними надоть союз держать. Пусть они нам город помогут взять, а мы потом им поможем, ежели что, в деревне. Отсюда вместе и начнем.
В это время к Фитилю подошел Семен с тремя крепкими повстанцами, одетыми ярко и лихо: в мерлушковые папахи, в офицерские бекеши, в синие диагоналевые галифе и хромовые сапоги.
— Ось, знакомьтесь, — сказал Семка, — це тоже каторжные. И видать, по схожим делам.
— Есть где потолковать? — спросил Фитиль.
Все четверо поднялись и дружно пошли куда-то в конец улицы.
— Рыбак рыбака видит издалека, — сказал Семка, — а тебя чего он не взял?
— Я не с ним, я с Князевым, — пробурчал Клешков. Он еще не разобрался в обстановке. А пора было на что-то решаться.
Раскрылось окно. Наверное, было жарко. Санька услыхал голос Охрима.
— Гляди! — погрозил атаман и исчез в окне. Из комнаты опять донеслись раздраженные голоса.
— Кого это ждут? — спросил Клешков.
— Христю, жену батьки, — лениво ответил Семен. — Подлая баба, спасу от нее нет.
— А чего для нее охрану нужно?
— Для почету...
— Хай тому глотку заткнут, хто против объединения. И начихать, хто нам протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, — Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. — Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а теперь надо договориться и действовать. Нехай воны возьмут на себе пулеметы, а мы ударим с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. Я за то, шоб сговориться, батько.
Наступило молчание. Потом Клещ сказал:
— Добре. Мозгуй над планом, Охрим, и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.
Снова раздался голос Охрима:
— Кого же пишлем до городу?
Князев предложил Клешкова.
— Есть такой человек, — сказал он, — есть, есть. Надежный парень, голова. Иди-ка сюда, Саня, — позвал он, высунувшись в окно. — Вот и дело тебе придумали. Друга своего повидаешь, наставника Василь Петровича.
— Вин? — спросил Охрим, единственным глазом сверля Саньку.
— Он да Сема, они и справятся. Народ молодой, ловкий.
— Ладно, — сказал Охрим, — мне все ясно, вин так вин. Иды, хлопец, готовься. Ночью перебросим.
К вечеру приготовления были закончены. Семка должен был сопровождать Клешкова и в городе, третий оставался их ждать вместе с конями. Вернуться надо было как можно скорее, не обязательно с ответом от князевских друзей.
Семка и Клешков сидели на крыльце. В хате ссорились хозяева. Семка насвистывал какой-то известный мотив, а Клешков, у которого от напряжения дрожала каждая жилка, чистил наган. Он с усилием протирал промасленной тряпкой барабан.
— А вот и они! — пропыхтел запыхавшийся Князев, отбрасывая в сторону какой-то мешок. — Вот, ребятушки мои, вам мешок, возьмете с собой. В нем хлеб. Ежели застукают, один выход — спекулянтами прикинуться. Теперь пора, я вас провожу за посты, договорю, чего не сказал, а тебе, Сема, к батьке надо. Дюже ждет тебя батько.
Перед расставанием Князев настойчиво зашептал в ухо Клешкову:
— Запомни: три стука, потом: «От Герасима вам привет и пожеланье здоровья». Ответ: «Спаси Христос, давно весточки ждем». И чтоб этот обормот, — он чуть заметно кивнул в сторону Семки, — не услышал. Учти!
Впереди рассыпчато зацокали копыта, закричали. Князев и Клешков подняли глаза, прямо на них скакал всадник, по голосу они узнали Охрима.
— Вот ты где, старая калоша! Иди до батьки! Убежал твой брандахлыст, Фитиль этот, шо у карты резався.
Было хмурое утро. Гуляев поднялся на крыльцо исполкома, вошел в коридор, и первым, кого он увидел, был Яковлев. В стройном бритом военном, закрывавшем дверь какого-то кабинета, его нельзя было узнать — недавнего интеллигента с чеховской бородкой.
— О! — сказал, оглядываясь на шум его шагов, Яковлев. — Вот так встреча!
— Не пойму, что же было маскарадом, — шутливо, но с тайным смыслом сказал Гуляев, пожимая руку, — и в той и в другой одежде вы равно естественны!
— Потому что естественна ситуация, — сказал Яковлев. — Я получил новый пост. Вы не зайдете?
Они зашли в длинную пустую комнату с одиноким столом и ящиком телефона, привешенного к стене.
— Вот моя обитель, — Яковлев обвел рукой четыре стены и засмеялся, — военрук гарнизона Яковлев готов принять товарища Гуляева.
Гуляев тоже сделал вид, что ему весело. Какое-то внутреннее беспокойство не покидало его. И причиной тому был ненатуральный тон Яковлева. Он еще несколько минут поболтал с ним и помчался по исполкому, ища Бубнича. Ему сказали, что Бубнич на митинге на маслозаводе. Он попросил у Куценко его фаэтон и поехал на маслозавод.
На маслозаводе тесно стояли человек двести мужчин и женщин. Говорила Верка Костышева, секретарь комсомольской ячейки. За ней, неподалеку от стола, за которым сидели трое — президиум, горбился на табурете Бубнич, что-то записывая себе в книжечку.
— Товарищ Ленин, — четко отделяя слова, чеканила Верка, глядя в толпу, — говорит нам прямо: революция в опасности! Белые паны, барон Врангель и всякая нечисть — все лезут на нас! Наши ребята умирают в Таврии, и, может, оттого умирают, что мы им, тифозным и голодным, не можем прислать хлеба! А почему мы не можем его прислать, почему мы сами голодуем? Потому что некоторые завалились на лежанки и не видят, что бандюки под самым носом! Мы в ячейке все признали себя мобилизованными! Вчера мне Машка Панфилова чуть глаза не выцарапала, что я ее Ваньку по ночам домой не отпускаю...
