Они отвечают запинаясь, снова смеются. Затем опять притихли: послушные, целиком в моей власти. Их взгляды скользят по мне, останавливаются где-то в запредельности, смотрю на них. Тусклые, подернутые пленкой, четверо в ряд. Неподвижные, опасливо жмущиеся, лица иссосаны бледностью. Их четверо, они сидят передо мною, я светоч, солнце мира. Как могли вы думать, что я никуда не годный паралитик, вы, вселенские недоумки, что я покрыт пылью развалин — я велик, бог отрекся от своего всемогущества в мою пользу. Мгновение выжидаю, сейчас вознесу слово свое над ночью мира. Сосредоточился, смотрю на четверых, сидящих рядком на краю дивана, сейчас начну их просвещать. И возвещаю:
— Латынь — мертвый язык.
И они тотчас вынимают из портфелей планшеты с металлическими линейками, берутся за металлические палочки. Я жду, чтобы они приготовились. И когда вижу, что они готовы, повторяю:
— Латынь — это мертвый язык.
Они тотчас начинают вызвякивать на своих планшетах мелкую дробь, синхронно простреливая тишину гостиной. Но не смотрят на планшеты, голова откинута и склонена набок, как у курицы, фиксируют хлынувший на них поток информации. Затем останавливаются, руки неподвижно лежат на планшетах, голова откинута, ждут новой порции знаний.
— Из этого мертвого языка еще при его жизни возникли другие языки, в том числе наш.
И снова по всей гостиной сухой стук по маленьким дощечкам, поверх которых перекрещиваются металлические линейки, все четверо прилежно склонили головы, внемля тайне. А я по-прежнему во власти вдохновения. Латынь была синтетическим языком, а наш язык — аналитический: анализ и синтез, процеживаясь сквозь стеклянные глаза, претворялись в независимое проворство пальцев. Я останавливаюсь на миг в ожидании вдохновения, они сидят неподвижно в ожидании новых истин. И пока мы все ждем, меня снова обдает жаром. Квартира пуста, я сижу один в ожидании своей судьбы. Время от времени шум за стеной, дверь закрывается, что-то упало. Встаю, иду взглянуть — квартира пуста, все двери открыты. То дух общежития — он проходит сквозь стены, разделяющие квартиры, его присутствие ощутимо даже в тесном семейном кругу. Снова сажусь, я же знал, что мне только мерещится. Но все же встаю, чтобы убедиться — стучат в дверь, стучат в дверь. Жду, убеждаюсь — стучат в дверь. Смотрю в глазок, две дамы; накидываю халат.
— Что вам угодно?
— Мы посланницы божьи, господь в своем бесконечном милосердии не забывает о людях, мы пришли научить вас счастью.
— Я и так счастлив! — говорю я, чтобы покончить с проповедью.
— Никто не знает, счастлив ли он, пока не услышит слово божье. Слово божье заключено в Священном писании, и наша миссия…
— Снова библии? У меня уже три. Одна на латыни. Хватит с меня слова божьего.
Божии посланницы обмениваются улыбкой сожаления, я закрываю дверь — я так устал. Пью, курю, жду ночи. В какой-то момент вспоминаю про проигрыватель. Слушаю снова — где я был, что не слышал? Где теряется красота? И любовь, и мысли — нет, любовь нельзя потерять. Элия. То, что можно потерять, — не любовь, а случайные причины ее зарождения. Пью, курю, сижу один в ожидании судьбы. И все же, как это возможно, во мне еще столько жизненных сил, мир не сможет осуществить себя, если я не протяну ему руку помощи. И с этой целью я возвращаюсь в гостиную, слепые сидят неподвижно, положив руки на дощечки, ждут от меня слова истины:
— Латынь является синтетическим языком прежде всего потому, что в латыни есть падежи. Падежей в латыни шесть.
Сидят, откинув головы, внемля тайне. Истина жизни коснулась меня, и, полон гордости, я возвещаю ее мирскому невежеству. Сидят на диване в ряд, на одинаковом расстоянии друг от друга, неопределенный взгляд устремлен в пустоту. Их проворные руки, существующие как бы отдельно от тела, записывают истины на дощечках познания, гравируют их для вечности. Они сохранят эти познания в себе, выйдут отсюда богатеями благодаря истине, которую я возвестил им, как бог из своей невидимости. Притихли на своих местах, ноги слегка расставлены, тяжело упираются в пол, мертвый взгляд устремлен в пустоту. Слепые. Четверо. Сидят напротив меня, по ту сторону тьмы, я с той стороны, где свет. Поднимаю вверх перст, собираюсь озарить их новыми познаниями. Свет во мне, возвещу его слепоте. Скажу им то, что знаю, передам накопленные мною вековые знания. Поведаю им истину жизни, пронзившую тьму снопом своих лучей. Поведаю им. Они ждут. Вечер быстро темнеет, шум улицы полнит небо.
— Латынь — мертвый язык, — возвещаю я мощным голосом.
Они тотчас начинают вызвякивать мелкую дробь на линейках планшетов.
XXIV
И снова я один. Слепые ушли цепочкой, держась друг за друга, я помог им войти в лифт, я снова один. И внезапная горечь оттого, что я не вижу тебя, не сижу с тобой, не смотрю на тебя в молчании долгим взглядом — ты не пришла с ними, да и как могла ты прийти? Твой образ, воспоминания о тебе. Всего лишь смотреть на тебя, юность — твое достояние, а я — там, где деградация и смерть. Вечерняя духота, открываю окна. Но в комнату врывается неистовый уличный шум, и я закрываю их снова. Увидеть тебя хоть издали, и твои сосредоточенные глаза глядели бы в мои, в них отразилась бы моя сосредоточенность. С проигрывателя доносится безмятежная музыка, ни грустная, ни радостная, она родилась тогда, когда всякая грусть и радость уже миновали, родилась из того, что осталось, когда кончились содрогания и муки. Музыка взлетает вверх, я слышу ее, она заполняет пространство моей тревоги. Медленно поднимается солнце, восходит над рубежом моего удушья. Если бы я мог плакать и при этом не быть смешным в своих собственных глазах. Спокойно плакать, сам не чувствуя, что плачешь, если бы я мог. Но уже установлено, что я буду мужчиной, как велит общественное приличие. Как-то Элия сказала мне… впрочем, это есть у Спинозы, теорема XXXV. Стерпел, как смог, напрягшись по-звериному, а внутри все клокотало. Потом пошел в сад, там были старики, сидевшие на скамьях, точно на надгробиях собственных могил. Потом сел в машину, мотался без цели по городу. И, сам того не замечая, спокойно заплакал; и кричал, кричал. Элия! Кричал. Машина мчалась по лабиринту городского одиночества, я звал тебя. А ты, довольная, замкнулась в себе, радуясь тому, что у тебя есть мужчина. Темнота сгущается в гостиной, хоть бы позвонил кто-нибудь. Может, позвонить тебе, ты бы сказала:
— Слушаю.
И я положил бы трубку, так и не сказав тебе, кто звонил. Вечер медленно гаснет, луч солнца блекнет на разделе метафизиков — может, поискать тебя там? Если бы я нашел тебя там, и мы оба, взявшись за руки, стали бы размышлять о тайне бытия. Я уже давно не размышляю о тайне бытия. О тайне жизни, висящей на волоске. Перед окошечком кассы, где продают билеты, длинная очередь. Время от времени вся очередь делает шаг вперед — сколько еще шагов мне осталось? Это меня уже не занимает — вот если бы ты сотворила мне новое будущее… Но у меня нет будущего, и жизнь для меня — лишь то, что мне осталось прожить. Не то, что уже прожито. Не то, что во славе, в торжестве… оно — лишь прах того, что было преодолено. Mon amour. Не поискать ли тебя там?
Маленький зал, люди сидят кружком, посередине — оратор. Подхожу на цыпочках, сажусь у двери. В рассеянном свете мне плохо видны лица присутствующих, по-настоящему светло только в центре зала.
— Говорить вот так, публично, о том, что привело нас сюда, — значит сразу же опошлить все, что говорится.
А кто был «ведущий»? Почти совсем лысый тип в очках. Фигура уже обезображена сутулостью. Он улыбался торопливой улыбочкой, неестественной из-за вставных челюстей.
— …ибо область публичного есть область практической истины…
Да, и четкости, того, что дается загребущим рукам само собою и насовсем. С помощью этой истины можно покорить землю, подчинить нашей власти упрямство вещей. С помощью этой истины можно строить триумфальные арки, и дворцы, и усыпальницы, хватило бы строительного камня. Это — истина, скрытая в сильных мускулах, крепких зубах, в твердом стоянии на земле. От полюса до полюса, из тысячелетия в тысячелетие обновляется эта истина, дабы существовала история и мертвецы находили в ней обоснование своего небытия. Эту истину можно разворачивать, словно карту автострад, это удобная истина. Человеку необходима устойчивость. Эта истина раскрывается в пределах возможного, возможное — ее метрическая система, а все невозможное специально оговорено. Ее озаряет свет очевидности, а в ночное время есть электрический свет, тьма отнюдь не входит в ее программу. Хорошо спится на этой практической истине, не только потому, что ее легко обратить в матрас, но и потому, что наш сон не подстерегают кошмары. Обладая этой истиной, честно задаешь вопрос, ибо известно, что истина здесь, словно орешек в скорлупе, хотя и недалек час, когда скорлупа будет расколота. Обладающий этой истиной осторожен, надежен, общественно полезен. Обладающий этой истиной остается мужчиной до конца своего жизненного пути и достоин надгробной статуи. Обладающий ею становится богом после низвержения всех богов, когда небо оказывается обитаемым и для живых. И тем не менее…
