Нигде я не мог найти тебя, только здесь. В том месте, откуда ты родом, где была задана твоя солнечность. В изначальном пространстве красоты, которое я выдумал для тебя. И вот ищу тебя здесь в последний мой час, измученный и усталый. Ищу тебя, владычица умершей радости, заложенной во всех данных человеку возможностях. Над бренностью всего, что смерть включила в свои владения, а она включила даже деяния, претворившиеся в памятники истории — дабы упражнять и будоражить память людскую. И включила отображение этих деяний в поступках меньшего масштаба, совершенных людьми, уже ушедшими и тоже стремившимися подражать вечности. И включила даже то, что возвысилось над преходящим, зажгло его огнем, было прекрасно в блеске своем, как звезда первой величины, — но лишь потому, что было близко, точно солнце, а потом и это погасло, оказалось преходящим и жалким. Включила даже богов, столь могущественных и неподвластных бренности, державных повелителей и того, что само дается в руки, и того, что недосягаемо, и всех расстояний, какие можно пройти, а они прошли их первыми, ибо владели всеми тайнами. Это пляж на юге, пустынный пляж, mon amour, и солнце заливает его до самого горизонта. Густой запах смерти заливает меня, душит. Его распространяют усыпальницы, воздвигнутые со всей пристойностью, дабы можно было по-прежнему восхвалять жизнь. Его распространяет прах. Прах тех, кто остались непогребенными, как велит природа, и тех, кого кремировали, дабы дух быстрее вышел на свободу, mon amour. И горячая волна тоски, переходящая в нежность, в моей внезапной опустошенности; отчаяние, но распрямившееся, то, с помощью которого создается все реальное; у меня все плывет в глазах при мысли о тебе. Это неистовая тоска — но тоскую я не по былому, не по иллюзорности его вспышки, не по истине, которой я владел, которой был наполнен, не по надежде на будущее, в котором уже было заложено прошедшее — не по этому, нет. Тоскую лишь по тем силам, которые были необходимы, чтобы все могло осуществиться. По плодоносности, когда все плодоносно, даже горькая тоска, с которой люди губят себя и других. По вечности, позволяющей выдумать презрение к времени. По непреложной красоте жизни, которая была заложена в нас ранее, чем во все то, что мы зовем прекрасным и что всего лишь жалкое подражание той, изначальной. И вот я ищу тебя здесь, где все сверкает и стремится ввысь, где я буду самим собой; ищу тебя здесь, на южном пляже. Песок сверкает, ослепительно радостный, море безмятежно в своей ровной голубизне. Солнце мечет свои стрелы, трепещет в вышине, в плеске язычков пламени обрушивается на пляж, всматриваюсь, вперяюсь в него, оно палит меня огнем. От меня слишком пахнет смертью. Этот запах душит меня — отмыться, восстановить свою цельность, я изъеден проказой. Дохожу до уреза воды, знаю, ты ждешь меня — разве лгут истины, когда они необходимы? Разве можно упустить знамение, возвещающее обновление всей жизни? Бегу по песку. Сбрасываю пиджак и очки, раздеваюсь донага под атакой солнца. Все знаки моего унижения кучей хлама на песке, я помазанник божий в совершенстве своего тела. И жизненная мощь пронизывает меня, словно порыв ветра, ты крохотная, я вижу тебя, пелена спадает с глаз моих — избавиться от прилипшего ко мне унижения; охваченный блаженной яростью, вижу тебя вдали. У меня крепкие мышцы, хищные зубы, им под силу жизнь; а ты такая хрупкая, мой напряженный взгляд ловит тебя. Я взлетаю, мои волосы развеваются по ветру, голова кружится от избытка сил, вобравших мощь вселенной. И тогда в неистовстве владения всеми своими силами я кричу:
— Элия!
Кричу во весь голос. Элия машет издалека в ответ на мой радостный зов. Мы идем навстречу друг другу строго по прямой, воздух светится, овевая нас блаженством. Элия все ближе, я вижу ее, стройное тело напряглось, острые груди, острый смех, пронзительный, словно крик. Но когда мы уже подходим друг к другу, шаги замедляются, словно для того, чтобы в этой замедленности в нас постепенно проникли солнце, и море, и неумолимость существования всего сущего, чтобы ничего не утратилось в торопливой невнимательности. Я смотрю на нее, глаза мои видят.
— Ты пришла наконец, ты здесь.
Ступаю по песку с животной основательностью, все мое тело, восприимчивое в каждой своей жилке, трепещет. Теперь, когда ты так близко, ты по-детски покорна, тело твое целомудренно, как закрытый бутон, налито юной силой, взгляд невинен, послушен. Беру ее на руки, поднимаю к солнцу, медленно опускаю на песок. Мгновение вглядываюсь в него, в это тело, рожденное землей, белопенное, белоснежное, нежное. Вглядываюсь в него. Белое, розоватое — вглядываюсь в него. Светлое, трепещущее, словно музыка. Твои совершенные очертания; когда я касаюсь тебя, у меня кружится голова. Но еще не сейчас. Мои губы чуть касаются пальцев твоих ног. Твоя кожа светится под моими губами. Уткнулся лицом в твой покорный бок, мое тело напряглось, отвердело — еще не сейчас. Солнце дрожит у тебя на груди, круглящейся навстречу моей руке, и ты улыбаешься, и глаза твои, обращенные к солнцу, зажмурены. Твои шелковистые волосы, пульсация твоей крови отдается в моей. Твои волосы. Мягко развеваемые ветерком, легкие, летучие, солнце зажигает их своим огнем, они сияют, слепя мои опьяненные глаза, Касаюсь их рукой — еще не сейчас. Перебираю их своими грубыми пальцами, каждый волосок блестит. А твой лоб. Безмятежный. Выпуклый. А твое лицо. И тонкость, и глубина. Мне нужно оправдать всю мою жизнь, тысячелетия моего бедствия, медленное старение, приносимое временем, мне нужно осуществить вечность, я не могу растратить ничего из того, что должен осуществить. Еще не сейчас. Солнце пропитывает нас изнутри своей мощью и истиной, наши тела в очевидности красоты, как в ореоле, — не торопиться. Море дарит нам свою первозданную чистоту — любимая. Еще не сейчас. Слегка касаюсь твоего лица, губы мои терпки, обвожу твои губы кончиком пальца, моя рука как в огне. Мои губы у тебя на губах, медленно-медленно. Неспешно покачиваются светила, море безмятежно, исполнено мощи в неспешном покачивании волн. Я тоже закрываю глаза, ослепленный избытком своей силы, тем, что во мне сосредоточилась вся мощь вселенной, — погоди, погоди. Омовение, очищение. Я освободился от всяческой деградации, новое целомудрие, солнце обволокло меня. Твоя рука обняла мою шею, твоя маленькая ладонь у меня на спине. Погоди. Из уст у тебя вырывается сдавленный крик, возносится к солнцу, и вот мы с тобою — одно…
Долгое время спустя открываю глаза, мы — в средоточии преобразившейся вселенной. Ты безмятежно отдыхаешь в щедрости своей красоты. А во мне как будто отлив, напряженное ожидание, дрожу, сердце колотится в груди; наконец ты открываешь глаза, акварельно-голубые, замкнутое лицо еще гневно. Мой палец на твоих волосах белокурых. Красивая. Моя грубая рука мягко скользит по твоему лицу, море укачивает тебя, глаза твои вновь смыкаются. И вдруг твой крик, — он резко взлетает ввысь, словно волна взметнула его в вогнутую чашу неба. Слышу его, все внутри у меня леденеет, твое тело исходит криком. Я весь подобрался, отчаяние вонзилось мне в грудь. Мышцы напряглись, кровь клокочет. Там, высоко надо мною, светила. Летят по орбитам, начертанным моим неистовством, а над ними трепетное солнце. Ощущаю в себе вулканическую мощь земли, нетронутую силу, я весь захвачен ею, а ты — я слышу, слышу твою звонкую радость. Наконец затихаю, тишина восстановилась в мире, только мерный плеск прибоя. Долго отдыхаю, блаженный отдых. Растекается по всему моему телу, поблескивающая вода омывает меня, очищает изнутри. И, лежа на спине, я забываюсь, ‘гляжу прямо в голубизну, в безмерную безмятежность неба.
Потом медленно перекатываюсь по песку всем своим обнаженным телом — поближе к тебе. И вдруг — Элия! Стремительно вскакиваю с криком:
— Элия! — заметался бессмысленно: вокруг бесконечный, пустынный пляж.
— Элия! — кричу я в ужасе. Снова, еще раз, зову тебя во весь голос — где ты?
— Где ты? — И детский испуг в моих подернутых влагой глазах.
— Где ты?
Море все так же могуче, так же медлительно. И смутная, непонятная темнота растекается неспешно, вздымаясь из темных недр земных, из меня самого, ширится по всей протяженности моря. Замираю, озираюсь, стою один среди безлюдного пляжа, расстилающегося вокруг меня. И вдруг подношу руки к глазам, темнота все густеет. Ощупываю песок вокруг себя. Мои очки! Я плохо вижу. Вечер становится прохладнее, ощущаю холод всей своей наготой. Бегу к краю пляжа, восстанавливаю весь свой долгий путь с самого начала — вот отсюда. Снова приниженный до уровня своего удела, лихорадочно шарю в песке. Мои очки, мои очки!
— Мне нужны мои очки!
Ночь опускается на мир, ночь вползает и в мое тело, во все закоулки мира. Она душит меня, глаза болят, распухли. Я плохо вижу. Шарю вокруг, щепки какие-то, мусор, кричу в ужасе:
— Мои очки!
В тишине слышен плеск волн, ночь черным капюшоном опускается мне на лицо…
