В июне 1919 г. «АЭГ» и еще несколько фирм отправили в Москву молодого сотрудника для зондирования ситуации. В своем отчете он написал, что советское правительство считает «желательным тесное объединение с Германией» и «готово всемерно идти навстречу», якобы даже отказаться от всякой «пропагандистской деятельности» (революционной) и начать переговоры «по вопросу репараций». Обсуждались также предложения «принимать немецкую интеллигенцию и немецких квалифицированных рабочих, желающих приехать в Россию… под эгидой какой-либо германской комиссии». Однако эмиссар весьма скептически высказался о практических возможностях какого-либо экономического обмена{779}.
Тем не менее дело дошло до первых переговоров и до соглашений о поставках, которые, однако, были пока аннулированы ввиду сохраняющейся напряженности в отношениях с державами-победительницами и ввиду расширявшейся Гражданской войны в России. Во всяком случае интересы экономики — и именно крупных промышленников — явно стояли на первом месте для социал-демократически ориентированной политики германского правительства, которое стремилось избегать любых открытых конфликтов и относилось к большевизму — в том числе из солидарности с демократами и социалистами, преследовавшимися в России, — с растущим политико-моральным отчуждением.
Контакты завязываются из Моабитской тюрьмы
Карл Радек, в свою очередь, использовал любую возможность, чтобы призывать немцев к более тесному сотрудничеству. В письме из Моабитской тюрьмы, направленном в июле на имя министра иностранных дел Германа Мюллера, он бичевал покорность германской «политики, результатом которой является то, что отрезанная от российских источников сырья… Германия отдана на милость Антанте и вынуждена пассивно наблюдать, как созданные ею для блокирования России лимитрофные государства блокируют по приказу Антанты саму Германию»{780}.
В позднейших «салонных» беседах с Вальтером Ратенау и «умным Феликсом Дейчем… который поддерживал с Россией старые связи и очень хорошо знал российский технический мир», собеседники сошлись в том, что не может быть никакого «возврата к старому капиталистическому порядку», как выразился Ратенау. Споры возникали только вокруг вопроса о том, «является ли передовая часть пролетариата организатором промышленности и смогла бы она вобрать в себя лучшие кадры технической интеллигенции», как полагал Радек, или же все будет наоборот, как считали господа из «АЭГ». Но «каким бы ни был порядок, главное — чтобы у нас была налажена торговля с “АЭГ”»{781}.
В начале 1920 г. перед отъездом в Россию Радек наконец поместил в газете Хардена «Цукунфт» статью «для «правильных» буржуа», еще раз пришпоривавшую их: «Как только будет отменен запрет, наложенный Антантой (а он будет отменен), начнется гонка за освоение громадного российского рынка», и тогда немецкие предприятия увидят, на каком месте они находятся. Но теперь именно страдающая от безработицы «техническая интеллигенция Германии» может сыграть для России важную роль. На примере командиров Красной армии весь мир может понять, «что мы умеем ценить честный труд даже бывших противников». Так, по его словам, немецкие специалисты тоже могут найти «посреди российской нищеты возможность человеческого существования», не как. «господина… но как одного из пионеров сотрудничества». А германское классовое государство, возможно, поймет, «что оно не должно строить из себя Святого Георгия, поборающего антибольшевизм, но может и должно жить с Россией в добрососедских отношениях». Кстати, для этого не нужно демонстрировать какое-либо особое мужество перед тронами победителей, ведь «Советская Россия не стремится к союзу с Германией ради борьбы против Антанты» — хотя бы потому, что это германское правительство вообще не способно на заключение союзов!{782} Так у Радека в каждом опровержении содержится в качестве диалектического жала также потенциальная противоположная возможность.
В середине февраля 1920 г. Ратенау от имени группы промышленников подал рейхспрезиденту Эберту меморандум, который содержал совершенно аналогичную аргументацию и носил явно программный характер: «Доверие к естественной общности интересов, которая намечается вследствие мировой войны и новых отношений мирового господства… между Россией и Германией, будет лучшей руководящей идеей и образует более надежный мост также и для будущих констелляций в России, чем политика выжидания». Далее говорилось, не без намеков на собственные представления военных лет, а также на актуальные предложения Радека: «Если немецкие специалисты по сельскому хозяйству восстановят российское сельское хозяйство и помогут развивать более интенсивный способ хозяйствования, если немецкие инженеры приведут в порядок российские железные дороги, а немецкие техники приложат свою энергию к строительству российской промышленности и горного дела, то это будет лучшим способом для завязывания будущего товарообмена». И наконец, весьма решительно: «Германия либо станет колонией, объектом эксплуатации со стороны европейских держав Антанты… либо ей удастся реализовать имеющиеся на востоке Европы экономические возможности… К соседским отношениям и экономическим дополнениям, связывающим друг с другом Центральную и Восточную Европу, прибавляются общие беды и общая для России и Германии судьба побежденных»{783}.
Бои, вспыхивавшие в Верхней Силезии, и предварительные переговоры по поводу конференции о репарациях в Спа в июле 1920 г., часто воспринимавшейся как «второй Версаль», довершили остальное. К этому добавились сдвиги в партийном спектре как вправо, так и влево, но во всяком случае не в сторону социал-демократического большинства. В начале марта журнал «Зоциалистише монатсхефте» со смесью сарказма и недоумения уже констатировал: «В Германии мы неожиданно получили чуть ли не сплоченный единый фронт восточной ориентации… от армии (которая с помощью союза с большевиками, согласно обещаниям Чичерина, хочет вести на Рейне войну с целью реванша) и немецкой буржуазии (которая видит в России широкое поле для деловой активности) вплоть до коммунистов (которые… в большевиках видят авангард спасителя человечества — авангард коммунизма)»{784}.
Военный реваншизм
Действительно, именно этой весной 1920 г. резко изменились взгляды нового шефа Военного ведомства[141], генерала фон Зекта, — от прежних представлений, согласно которым Германия (как «вал против большевизма») может добиться некоторого ослабления требований Версальского договора{785}, к радикально противоположной позиции, сформулированной им в записке под названием «Германия и Россия»: «Только в тесном союзе с Великой Россией у Германии есть надежда на обретение прежнего статуса великой державы». Такое единение «в свое время осуществится естественным путем», как бы ни противились этому державы Антанты. Кроме того, «нравится нам сегодняшняя Россия и ее внутренний строй или нет, не играет теперь никакой роли». Как и царизм, Советская Россия стремится к единству империи, к Великой России. «Но это как раз то, что нам нужно, — единая сильная империя с протяженной границей и на нашей стороне». В данной ситуации Польша оказывается смертельным врагом, присвоившим старые прусские территории и города. Но «подобно божественному чуду является теперь на горизонте помощь в нашей глубокой нужде»{786}.
В конце марта Зект после назначения его командующим сухопутными войсками получил докладную записку майора Бёттихера из Министерства рейхсвера под названием «Ближайшие задачи Германии», которую он в июле, когда Красная армия приготовилась к наступлению на Польшу, передал рейхспрезиденту и кабинету министров в качестве изложения собственной позиции с актуальными примечаниями. Она содержала масштабную и поразительную основную идею, что именно опора на Россию (Советскую) даст «объединяющий лозунг», позволяющий снова спаять немецкий народ, страдающий от глубокого раскола, — рабочих и буржуа, а также военных. «На наш народ идеи российской революции действуют как мощная притягательная сила», — писал Бёттихер при поддержке Зекта, и подобные идеи невозможно «на длительное время подавить» вооруженным путем, если только «не подхватить их самим, реализовать и поставить на службу будущему немецкого народа», например с помощью заводских советов, профессиональных организаций, а также посредством «обобществления крупной промышленности». Германии, если она встанет на сторону Антанты, «не суждено иного будущего», чем роль индустриальной трудовой колонии. Напротив, Россия хотя бы благодаря своей «гигантской территории и массе населения непобедима»; ей принадлежит далекое будущее. Если Германия встанет на сторону России, «то и она будет непобедима». Если же она выступит против России, «она утратит единственную надежду на будущее, оставшуюся после двух войн»{787}.
