Поначалу Эксцельсиус был уязвлен подарком Трурля, ибо было это королевство слишком маленьким и походило на игрушку; но затем он увидел, как увеличивает его толстая стеклянная крышка, и догадался, что дело не в размере, и что государственные дела не измерить ни метрами, ни килограммами, а чувства, в общем, одинаковы и у великанов, и у карликов — тогда поблагодарил он конструктора, хотя и довольно холодно. Кто знает, может быть ему хотелось приказать заковать его в цепи и замучить до смерти, просто на всякий случай — это пресекло бы в зародыше любые слухи о том, как какой-то бродячий жестянщик подарил могущественному монарху целое королевство.
Однако у Эксцельсиуса хватило благоразумия понять, что ничего из этого не выйдет вследствие слишком большой диспропорции: блохам скорее удалось бы взять в плен своего кормильца, нежели всей королевской армии справиться с Трурлем. Так что король снова холодно кивнул Трурлю, сунул за пазуху жезл и скипетр, с ворчанием поднял свой ящик с царством и отнес его в свою хижину изгнанника. Снаружи пылающие дни сменялись темными ночами в ритме вращения астероида, а король, которого его подданные уже провозгласили величайшим монархом в мире, без устали правил государством, приказывая и наказывая, запрещая и разрешая, казня и награждая — и такими методами беспрестанно насаждал в своем государстве верноподданнические чувства.
Трурль же вернулся домой и не без самодовольства рассказал своему другу Клапауциусу, как он воспользовался своим конструкторским мастерством, чтобы одновременно удовлетворить монархические притязания Эксцельсиуса и спасти демократические устремления его прежних подданных. Однако же Клапауциус, как ни странно, успехами Трурля восторгаться не стал; наоборот, в глазах его Трурль увидел нечто вроде укора.
— Верно ли я тебя понял? — спросил он, выслушав Трурля до конца. — Ты подарил этому жестокому деспоту, этому прирожденному надсмотрщику за рабами, этому садисту и пытколюбу целое общество в вечное владение? И ты еще рассказываешь мне о криках радости из-за отмены крохотной части жестоких указов! Трурль, как ты мог это сделать?
— Да ты шутишь! — вскричал Трурль. — Ведь все это королевство умещается в ящике размером метр на шестьдесят пять сантиметров и глубиной семьдесят сантиметров! Это всего лишь модель…
— Модель чего?
— Как чего? Разумеется, общества — но это общество в сто миллионов раз уменьшено.
— А почем ты знаешь, что не существует цивилизаций, в сто миллионов раз больше нашей? И если они существуют, тогда мы — модель этих исполинов, что ли? И вообще, какое значение имеют размеры? Разве в этом ящике-государстве путешествие из столицы до окраин не длится месяцы для его обитателей? Разве они не страдают, не надрываются на работе, не умирают?
— Постой, постой! Ты же сам знаешь, что все эти процессы происходят лишь потому, что я их запрограммировал — а значит, они не настоящие…
— Не настоящие? Ты хочешь сказать, что ящик пуст, а парады, пытки и казни — всего лишь иллюзия?
— Нет, не иллюзия, поскольку все это происходит на самом деле — но только вследствие микроскопических явлений, которые я произвел, манипулируя атомами, — сказал Трурль. — Но дело в том, что эти рождения, свадьбы, подвиги и доносы — не более, чем пляска мельчайших электронов в пространстве, в точности упорядоченная благодаря моему нелинейному мастерству, которое…
— Не желаю слышать больше ни слова хвастовства! — отрезал Клапауциус. — Так эти процессы — самоорганизующиеся?
— Разумеется!
— И происходят они среди мельчайших электронных облачков?
— Ты и сам это знаешь!
— И феноменология рассветов, закатов и кровавых сражений объясняется сочетанием неких переменных?
— Но так оно и есть!
— А разве мы сами, если нас исследовать методами физическими, механическими и статистическими, не являемся всего лишь пляской мельчайших электронных облачков? Положительными и отрицательными зарядами, расположенными в пустоте? И разве наше бытие не является результатом столкновений и взаимодействия этих пляшущих частиц, хотя мы и воспринимаем эти молекулярные кульбиты как страхи, желания или размышления? И когда ты мечтаешь, что происходит у тебя в голове, как не двоичная алгебра, включение и выключение электрических цепей, вечное блуждание электронов?
— Как, Клапауциус, неужели ты сравниваешь наше бытие с бытием этого лжекоролевства, запертого в каком-то стеклянном ящике?! — вскричал Трурль. — Это уж слишком! Я намеревался лишь соорудить имитацию государственности, кибернетически совершенную модель, и не более того!
— Трурль! Безупречность мастерства — наше с тобой проклятье, поскольку обременяет любое наше создание бесконечной чередой непредвиденных последствий! — громовым голосом воскликнул Клапауциус. — Если бы неумелый подражатель, желая причинить кому-то боль, построил бы себе примитивного идола из дерева либо воска, придав ему некое внешнее сходство с разумным существом, то его измывательства над этим существом были бы лишь грубой имитацией. Но подумай, к чему привело бы здесь усовершенствование! Представь себе другого умельца, который вмонтировал бы в живот куклы проигрыватель, чтобы она стонала под ударами; представь себе куклу, которая под ударами начнет молить о пощаде, куклу, которая уже больше похожа на человека, чем на истукана; представь себе куклу, истекающую кровью и слезами, куклу, боящуюся смерти, хотя и желающую покоя, который может дать только смерть. Неужели ты не видишь, что, если создатель совершенен, совершенно и его творение, и видимость становится истиной, а подделка — действительностью? Трурль, ты создал неисчислимые массы существ, способных к страданию, и отдал их в вечное владение злобному тирану… Ты совершил ужасное преступление!
— Все это только софистика! — вскричал Трурль, делая вид, что не чувствует правоты друга. — Электроны пляшут не только внутри наших голов, но и на патефонных пластинках — но это ничего не доказывает и не дает тебе права проводить такие гипостатические аналогии! Подданные этого чудовища Эксцельсиуса действительно умирают, когда им отрубают головы, плачут, дерутся, влюбляются, поскольку именно такие параметры я им установил — но откуда ты знаешь, Клапауциус, что они при этом что-нибудь чувствуют? Ведь электроны, пляшущие у них в головах, тебе об этом не расскажут!
— Можно подумать, что если я загляну к тебе в голову, то увижу там что-нибудь, кроме электронной пляски! — отвечал Клапауциус. — Перестань притворяться, что ты меня не понимаешь — я отлично знаю, что ты не настолько глуп! Патефонная пластинка не станет выполнять твоих поручений, умолять тебя о снисхождении и падать перед тобой на колени! Ты утверждаешь, что невозможно узнать, стонут ли подданные Эксцельсиуса под пытками лишь потому, что в голове у них скачут электроны — словно колесики, своим вращением производящие имитацию голоса, — или же они стонут взаправду, то есть потому, что по-настоящему испытывают боль? Нечего сказать, хорошенькая разница! Нет, Трурль, страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтобы ты его ощупал, взвесил и попробовал на зубок, как монету, а тот, кто ведет себя как страдалец! Попробуй сейчас же доказать мне, что они не чувствуют ничего, не мыслят, не осознают свое заключение между двумя безднами небытия, до рождения и после смерти! Докажи это, и я от тебя отстану! Докажи, что ты лишь имитировал страдание, а не создал его!
— Ты и сам отлично знаешь, что это невозможно — тихо возразил Трурль. — Еще прежде, чем взять инструменты в руки, перед пустым ящиком, я должен был предусмотреть возможность такого доказательства и исключить ее. Иначе король рано или поздно догадался бы, что имеет дело с марионетками, с куклами, вместо настоящих подданных. Пойми, я не мог поступить иначе! Ведь если бы иллюзия реальности нарушилась, то нарушилась бы и иллюзия деспотического правления, и все свелось бы к забаве с механической игрушкой!
— Я все отлично понимаю! — воскликнул Клапауциус. — У тебя были самые благородные намерения: ты хотел создать такое государство, которое никто в мире не смог бы отличить от настоящего — и боюсь, что тебе это удалось! После твоего возвращения не прошло и нескольких часов — но для тех, кто заперт в этом ящике, протекли целые века! Сколько жизней загублено для того, чтобы питать и удовлетворять спесь короля Эксцельсиуса!
Не сказав ни слова, Трурль бросился к своему кораблю, но увидел, что друг следует за ним. Когда он поднялся в воздух, установил курс между двух скоплений вечно пылающих звезд и дал полный ход, Клапауциус заметил:
— Положительно, Трурль, ты неисправим. Ты всегда сначала действуешь, а потом начинаешь думать. Что ты собираешься предпринять, когда мы туда прилетим?
