— Ты и сам отлично знаешь, что это невозможно — тихо возразил Трурль. — Еще прежде, чем взять инструменты в руки, перед пустым ящиком, я должен был предусмотреть возможность такого доказательства и исключить ее. Иначе король рано или поздно догадался бы, что имеет дело с марионетками, с куклами, вместо настоящих подданных. Пойми, я не мог поступить иначе! Ведь если бы иллюзия реальности нарушилась, то нарушилась бы и иллюзия деспотического правления, и все свелось бы к забаве с механической игрушкой!
— Я все отлично понимаю! — воскликнул Клапауциус. — У тебя были самые благородные намерения: ты хотел создать такое государство, которое никто в мире не смог бы отличить от настоящего — и боюсь, что тебе это удалось! После твоего возвращения не прошло и нескольких часов — но для тех, кто заперт в этом ящике, протекли целые века! Сколько жизней загублено для того, чтобы питать и удовлетворять спесь короля Эксцельсиуса!
Не сказав ни слова, Трурль бросился к своему кораблю, но увидел, что друг следует за ним. Когда он поднялся в воздух, установил курс между двух скоплений вечно пылающих звезд и дал полный ход, Клапауциус заметил:
— Положительно, Трурль, ты неисправим. Ты всегда сначала действуешь, а потом начинаешь думать. Что ты собираешься предпринять, когда мы туда прилетим?
— Отберу у него королевство!
— А что ты сделаешь с этим королевством?
— Уничтожу! — хотел было крикнуть Трурль, но первый же слог застрял у него в горле, когда до него дошло, что он собирался сказать. Наконец он пробормотал:
— Я устрою у них выборы. Пусть сами выбирают себе правителей…
— Ты же запрограммировал их как феодалов и крепостных. Что им дадут выборы? Сначала тебе пришлось бы разрушить всю структуру государства и построить его заново…
— Но где кончается изменение структуры, и где начинается манипуляция сознанием?! — воскликнул Трурль.
Клапауциус не нашелся с ответом, и так они летели в угрюмом молчании, пока не увидели планету Эксцельсиуса. Когда же они, снижаясь для посадки, облетели планету кругом, их глазам представилось самое удивительное зрелище.
Всю планету покрывали бесчисленные следы разумной деятельности. Микроскопические мосты, как черточки, пересекали все речушки и ручейки, а лужи, отражающие звезды, были полны крохотных кораблей, похожих на плавающие стружки. Ночная сторона планеты была усеяна мерцающими огнями городов, а на дневной стороне также виднелись цветущие города и селения, хотя жителей не удавалось различить даже в самые сильные бинокли, такие они были крохотные. Зато от короля не осталось и следа, словно его земля поглотила.
— Его там нет… — изумленно прошептал Трурль. — Что они с ним сделали? Им как-то удалось разбить ящик и заселить астероид…
— Посмотри! — сказал Клапауциус, указывая на крохотное, не больше наперстка, грибовидное облачко, медленно тающее в воздухе. — Они уже открыли атомную энергию… А вон там — видишь этот кусок стекла? Это осколок ящика — они превратили его в подобие храма…
— Не понимаю! В конце концов, это была всего лишь модель… Процесс со множеством параметров, симуляция, макет для монархической практики, с необходимой обратной связью, переменными, мультистатами… — бормотал ошеломленный Трурль.
— Да — но ты допустил непростительную ошибку, сделав копию слишком совершенной. Не желая создавать заводную игрушку, ты со своей педантичной аккуратностью невольно создал то, что было возможно, логично и неизбежно, то, что является полной противоположностью механизма…
— Прошу тебя, довольно! — вскричал Трурль. И они все глядели на астероид в молчании, когда внезапно что-то ударилось об их корабль — вернее, слегка его коснулось. Они заметили объект, освещенный струйкой пламени, вырывавшегося у него сзади. Возможно, это был космический корабль или искусственный спутник — однако он был удивительно похож на стальной сапог, что носил тиран Эксцельсиус. Подняв глаза, конструкторы увидели небесное тело, сияющее высоко над крохотной планетой. Раньше его здесь не было. На холодной, бледной сфере разглядели они суровые черты самого Эксцельсиуса, и поняли, что он сделался луною микроминиан.
Размышления
“Нет, Трурль, страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтобы ты его ощупал, взвесил и попробовал на зубок, как монету, а тот, кто ведет себя как страдалец!”
Интересно, что за слова Лем выбирает для описания своих фантастических моделей. Такие термины, как “электронный”, “обратная связь”, “двоичный”, “нелинейный”, “кибернетический”, “самоорганизующийся”, снова и снова встречаются в его рассказах. Конечно, эти слова устарели и не похожи на те термины, которые употребляются сегодня в дискуссиях об искусственном разуме. Многие специалисты по искусственному интеллекту занимаются тем, что почти не имеет отношения к восприятию, обучению и творческим способностям. Многие работают над “симуляцией” употребления языка — и мы сознательно говорим здесь именно о симуляции. Нам кажется, что самые трудные исследования все еще впереди, и для этого придется вернуться к загадке “самоорганизующейся”, “нелинейной” природы человеческого ума. Между тем, живой рассказ Лема вызывает у читателя некоторые из тех глубоких, фундаментальных ассоциаций, которые эти слова должны порождать.
В романе Тома Роббинса (Tom Robbins, Even Cowgirls Get the Blues, Bantam Books, 1976) есть отрывок, удивительно напоминающий представление Лема о крохотном, искусственно изготовленном мире.
“На Рождество Джулиан подарил Сисси миниатюрную тирольскую деревню. Она была сделана с удивительным мастерством.
В ней был крохотный собор, витражи которого придавали солнечному свету видимость фруктового салата. Площадь украшал Biergarten (пивная под открытым небом — Прим. перев.). Субботними вечерами в Биргартене бывало очень шумно. В деревеньке была булочная, всегда пахнущая горячим хлебом и штруделем. Была там и ратуша, и полицейский участок, некоторые секции которых были видны в разрезе и открывали стандартное количество бюрократических проволочек и коррупции. Малюсенькие тирольцы расхаживали в кожаных бриджах, тщательно сшитых мельчайшими стежками, а под бриджами у них были столь же мастерски изготовленные гениталии. В деревне были и лыжные магазины, и множество других интересных вещиц, включая сиротский приют. Приют был устроен так, что каждый год в канун рождества в нем случался пожар и он сгорал дотла. Сироты выбегали на снег в горящих рубашонках. Какой ужас! На второй неделе января приходил пожарный инспектор и осматривал пожарище, бормоча: “Если бы они меня послушали, эти дети были бы еще живы.”
Хотя по содержанию этот отрывок очень похож на рассказ Лема, по тону он сильно отличается — словно два композитора одновременно придумали одну и ту же мелодию, но совершенно по-разному ее гармонизовали. Роббинс не заставляет нас поверить в подлинные чувства крохотных человечков — напротив, он представляет их всего лишь удивительными (или удивительно глупыми?) частями прекрасной механической работы.
Повторение, год за годом, трагедии приюта, словно эхо ницшеанской идеи о вечном повторении — то, что однажды произошло, будет происходить снова и снова — лишает этот маленький мирок всякого смысла. Почему же от постоянного повторения слова пожарного инспектора кажутся такими пустыми? Восстанавливают ли тирольцы свой приют сами, или же у игрушки имеется кнопка перезагрузки? Откуда берутся новые сироты — или это “оживают” “сгоревшие”? Как и в других фантастических отрывках, представленных здесь, над пропущенными деталями полезно подумать.
От стилистических тонкостей и трюков рассказчика зависит, поверит ли читатель в существование крохотных душ. А к чему склоняетесь вы?
Д.Р.Х.
Д.К.Д.
19
СТАНИСЛАВ ЛЕМ
Non serviam
Книга профессора Доббса посвящена персонетике, которую финский философ Эйно Кайкки назвал “самой жестокой наукой, когда-либо созданной человеком”. Доббс, один из самых известных современных персонетиков, разделяет это мнение. Невозможно избежать заключения, говорит он, что использование персонетики аморально; однако здесь мы имеем дело с исследованиями, которые, хотя и противоречат этическим принципам, тем не менее необходимы на практике. Невозможно избежать особой безжалостности исследований, насилия над собственными природными инстинктами — и именно здесь безусловно рушится миф о невинности ученого как собирателя фактов. В конце концов, мы говорим о научной дисциплине, которая, лишь с небольшим преувеличением для вящей выразительности, была названа “экспериментальной теогонией”. Когда девять лет тому назад персонетика получила освещение в прессе, общественное мнение было поражено открывшимися фактами. Можно было полагать, что в наши дни уже ничто не способно удивить человечество. Эхо открытия Колумба не утихало веками, а недавнее покорение луны было воспринято общественным сознанием как нечто вполне обыденное. И все же рождение персонетики шокировало публику.
