увеличением глубины их очагов. Поверхностные растяжения быстро бы убывали с глубиной, но картина обнаружилась прямо противоположная, и Вадим признал правоту Стожко, торжествующей радости которого по сему поводу не было предела.
Вадим ждал от работы подтверждения своей давней идеи о примате горизонтальных движений над вертикальными не только в общемировом масштабе, но даже и на уровне мелких районов, и статистика землетрясений на границах блоков его бесспорно поддержала: блоки двигались друг относительно друга не как клавиши рояля, а скорее как раздавливаемый металл движется, течет относительно давящих стенок штампа.
Результат был хороший, заметный для специалистов самых разных интересов и очень убедительный. Решено было послать статью в головной отечественный геологический журнал, где Стожко ни разу еще не смог напечататься, а Вадим печатался и надеялся, кроме того, на поддержку члена редколлегии, своего шефа по защищаемой скоро диссертации члена-корреспондента Крошкина.
С Крошкиным предстояла встреча на ташкентском симпозиуме. Вадим обещал Стожко познакомить его с шефом «приучить» того к Стожко: до сих пор, похоже, почти все «возвратиловки» — отрицательные анонимные рецензии из главных геологических журналов на статьи Виктора — были написаны либо Крошкиным, либо ближайшими его сотрудниками, такие вещи угадываются легко. «Без хорошего или хотя бы нейтрального отношения Крошкина мне не защититься», — сказал Стожко. Так Вадим впервые услышал о докторской диссертации Стожко, почти уже готовой.
Стожко обрадовался перспективе выхода в запретные для него прежде журнальные и академические воды, Вадима очень полюбил и уже к моменту их отъезда в Ташкент называл своим лучшим другом и умнейшим человеком в своей жизни, всюду цитировал и превозносил, что, надо отметить, не очень нравилось, скажем, Дьяконову или Силкину, а Вадиму и Свете весьма даже нравилось, хотя и было иногда странно: на такого рода пылкие признания лично Вадим вообще был не способен хотя бы в силу несколько скептического склада ума, да и в силу жизненного опыта, который, как он уже хорошо знал, составляется в основном из разочарований. Но Виктор был ровесник, а кроме того, несколько простоват, импульсивен и провинциален и явно искренен, и хотелось бы думать, после всей истории с «этой шайкой» особенно, что настоящего друга можно найти вот так, быстро, просто благодаря исключительному везению, совпадению интересов и взаимной симпатии, с каждым днем несомненно растущей.
Сотрудничество и дружба Вадима приносили Виктору не одни только удовольствия. В нем сразу «разочаровался» Саркисов — отказался подписать «совместную» (а на самом деле, конечно, стожковскую, но только использующую ганчский первичный материал) работу, заговорил и о том, что у обсерватории нет денег, чтобы возобновить договор со Стожко еще на год.
А потому, когда Стожок — так быстро в глаза и за глаза стали называть нового друга Света и Вадим — попросил Вадима помочь ему там, по приезде в Ташкент, в еще одном щекотливом деле, Вадим, даже не дослушав, с ходу обещал любую поддержку.
А пока почти каждый вечер чаевничал у Орешкиных богатырь Стожко, постоянно краснеющий перед Светой, сидел на полу на бордовой курпаче на том месте, что раньше было постоянным местом нередко и сейчас поминаемого Лютикова, сидел неуклюже, не в силах сложить или спрятать длинные ноги. Иногда он приходил с Дьяконовым, или Силкиным, или даже всей компанией, прихватив и Гену Воскобойникова. Тогда пили не только чай…
4
Длинная веранда — общая для четырех квартир — уставилась столами, сдвинутыми в один длинный. Соседи Орешкиных, Волыновы, уезжали в родной Кузбасс и давали прощальный пир.
Еще утром Степан постучался к Орешкиным:
— Я… это… уезжаю. Совсем. Прошу, сегодня посидите с нами, с народом. Жаль, что мы столько прожили, так сказать, рядом, а вот только теперь подружились…
— И мне жаль… Придем, спасибо.
— А вот почему так выходит? Мне сказали, из шайки этот, обходи за километр. Я им говорил: не похоже вроде — но обходил. А теперь и я вижу, и все видят: ребята настоящие. Твой доклад… знаешь. Даже завидно. Я четыре года здесь, а толку…
— Да брось… Может, поспешил с отъездом? Подождал бы с годик еще. Пойдет дело.
Волынов подумал, мотнул рыжим чубом:
— Нет, не могу. Все. В шахту.
— В шахту? А как же геофизика?
— Нет, в шахту, к угольному комбайну. Там все просто. Там для меня. Здесь тяжело теперь, даже если все переменится. Попробуй. Я — все.
За столом подвыпивший Воскобойников, заикаясь, сердито объяснял Вадиму:
— Мы ж не п-просто хорошего п-парня теряем. Он за нас всех не боялся им (он кивнул в сторону коттеджей, где жило начальство) говорить правду. Он председатель месткома наш, и без булды, а настоящий. Настоящий, понимаешь?
— Понимаю.
— Что ты пон-нимаешь? Ты когда-нибудь с Жилиным п-пробовал спорить? Попробуй, попробуй, а м-мы на тебя п-посмотрим. Он, хозяйственник, надо мной, научным сотрудником, что х-хошь, то и в-вытворит. Они — с Эдиком и Саркисовым тут такой бизнес на науке и на снабжении и н-на чем хошь делают! И он, вот он, вот-вот, Степан, ты понимаешь, не побоялся открыто и раз, и два… З-за это они его, за это!..
— Да брось, Ген, — смущенно улыбаясь, Степан тянулся чокнуться. Он незаметно подмигнул Вадиму, мол, выпил дружок, не слушай особо. — Я сам чувствую, не для меня это… наука. Выпьем!
— Не для тебя? Дур-рак ты. Да твой результат с д-да-в-верный. Я с-слышал, Бондар говорил, с кварцевыми часами — выходит. А т-ты — первый! А что сам усомнился — так потому что ч-честный, не то что чесноковы-лютиковы всякие. А я считаю, в науке главное — честность, а н-не результат, п-пусть и распронаиэффектнейший.
Камеральные девы на другом конце стола хором грянули Окуджаву:
Пока безумный наш султан
Сулит дорогу нам к острогу,
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, ей-богу!
И Вадим не в первый раз уже заметил, что, потеряв камерность и интимность сольного авторского исполнения, песня приобрела маршевую напористость и даже какую-то агрессивную солидаризирующую силу, будя гнев и побуждая к действиям. Хорошая, значит, песня, но интересно, хотел ли автор такой реакции?
Волынов уехал после обеда. Он еще раз зашел к Орешкиным, прощался, жалел, что раньше их «не разглядел», ругал себя за это. Вышли на узкую асфальтированную дорожку между двух арыков. Там уже стоял полугрузовой «уазик»-вагончик, хлопотала с заплаканными глазами Рита — жена Волынова. С рук на руки переходил Роман — двухлетний маленький Волынов. Мужчины курили, большинство женщин рыдало. Волынов еще раз всех обошел. Чувствовалось, что прощается он навсегда. Даже слово «прощай» говорил, что было непривычно, не говорят нынче это слово. Каждому Степан оставлял какое-нибудь
