в каюту Туровского.
— Войдите! — крикнул он из-за двери. — Не заперто.
Я вошел.
— Привет.
Я впервые пришел к нему в каюту и, может быть, поэтому он выглядел немного испуганно:
— Только не говори мне, что нашел чей-то труп, — сказал он. — Тогда ты будешь возиться с моим.
— Не волнуйся, — ухмыльнулся я. — Трупов больше не будет.
Он успокоился, а потом посмотрел на меня неожиданно строго и спросил, как спрашивают ребенка:
— Обещаешь?
Я рассмеялся.
— Торжественно клянусь, — сказал я и поднял вверх правую ладонь.
Он тоже был хорошим человеком, и можно было рассказать ему все, но я боялся, что он начнет опережать события, дров наломает.
С другой стороны, человек он вроде достаточно тонкий, это не Лева Яйцин, с ним вполне реально договориться.
К тому же мне нужны Володя и Игнат, а Туровский мог бы оказать мне неоценимую помощь в переговорах с ними.
Вот это последнее обстоятельство и стало решающим в моих колебаниях. Я решил ему полностью довериться. И как показали дальнейшие события, был абсолютно прав. Черт возьми, иногда я просто влюблен в себя, но ведь, как ни крути, это так понятно.
— Максим, — сказал я. — Я знаю, кто убил Рохлина.
Он недоверчиво на меня посмотрел и саркастически усмехнулся:
— Прищипенко?
Я не принял шутку.
— Я действительно знаю, кто убил Рохлина, — твердо проговорил я. — Я знаю, кто рассылает эти открытки. Я знаю, где находится Калачев. Господин распорядительный директор, я знаю все.
Ему уже довольно давно не удавалось закрыть рот, который удивленно раскрылся сразу после того, как в моем голосе зазвучали стальные нотки.
Он понял, что я не шучу.
— Кто? — выдохнул, наконец, он.
Я вздохнул и начал рассказывать.
Договорившись обо всем с Туровским и оставив его в наилучшем расположении духа, я вышел из его каюты и отправился к себе. Настроение у меня тоже было неплохое. Моя версия впервые выдержала испытание на прочность. И это радовало.
Нужно было отдохнуть, собраться с мыслями, — я собирался произнести праздничную речь на банкете, мы с Туровским договорились, как лучше это сделать. Оставались самые последние мелочи, но их Максим взял на себя. За него я был спокоен.
И все-таки изнутри меня трясло. Я никак не мог справиться с мелкой дрожью, которая сотрясала мои внутренние органы. Чтобы хоть немного привести их в норму, я отправился в «Нирвану». Мне нужно срочно выпить граммов сто, а лучше двести, думал я. Подумав еще немного времени, я решил, что напиться я еще успею и поэтому остановился на пятидесяти.
В зале развлечений народу было совсем немного. Какие, к дьяволу, могут быть развлечения после убийства человека и перед праздничным банкетом, к тому же?
Есть же, в конце концов, и приличия какие-то, правда?
Только несколько человек сидели около стойки бара в практически пустом зале. Столы, естественно пустовали, а об игорных я уже и не говорю. Несколько человек у бара — и все. Остальные в каютах.
Опершись руками на стойку и положив на них свою головушку, задумчиво смотрел в одну точку депутат Прищипенко. Задумался. Как говорил Горбатый из «Эры милосердия» — «о делах наших скорбных…»
— Не грусти, депутат, — излишне игриво сказал я ему и заказал свои пятьдесят граммов.
Он перевел на меня взгляд, и я опешил: впервые в жизни мне довелось так близко увидеть пьяного избранника народа. Да еще какого пьяного! В дымину.
— Послушайте, нельзя же так близко принимать к сердцу разные глупости, — сказал я ему. — Ну не поверили вам. Но вы же, в конце концов, не сыщик. Вам не обязательно расследовать это дело.
— Лапшин, ты хороший человек, но ты мудак, — сказал он мне неожиданно басом. — Ты ни хрена не понимаешь. Ты думаешь, раз ты журналист и можешь писать всякие там статейки, ты полный генерал. Ты ошибаешься, Лапшин. В наше время нельзя быть умным. Сожрут. Засмеют. Раздавят в лепешку. Ты умный, Лапшин, и поэтому ты всегда будешь жить плохо. Умный человек должен прикидываться дураком, иначе он очень быстро станет сплошным ничтожеством.
— Эка вас разобрало, любезный, — проговорил я, не зная, как относиться к этим словам.
— Да, — кивнул он, — да-да. То, что к моим словам не прислушались — там, за ужином, — это ерунда. Я привык, что к моим словам не прислушиваются. Но они меня не уважают! Они не уважают человека, которого избрал народ! Это… с этого, Лапшин, начинается анархия.
— Они и есть народ, — возразил я ему.
Он вскинул голову и попробовал сфокусировать взгляд на моей переносице. Сделать ему это так и не удалось.
— Да, — опустил он голову. — Может быть, вы и правы. Но и я — прав. Вот такой парадокс получается.
Где-то я уже слышал эту фразу. Кажется, в каком-то старом советском кинофильме. Я не стал ломать себе голову и сказал ему, залпом опрокинув свою водку.
— Вы бы лучше шли отдыхать. К началу Нового года вы будете пьяны, как бригада грузчиков.
Он поднес к моему носу указательный палец и поводил им из стороны в сторону.
— Вы меня плохо знаете, — сказал он и встал.
Плохо держась на ногах, он пошел из «Нирваны» прочь. Смотреть ему вслед было не приятно.
Придя в свою каюту, я увидел развалившегося на кровати Сюткина, который читал что-то очень серьезное: не то Бергсона, не то, извините за выражение, Хайдеггера.
— А где Рябинина? — спросил я.
Пройдя до своей кровати, я плюхнулся на нее всем телом и только теперь почувствовал, как устал.
Не отрываясь от книги, Костя буркнул:
— К себе пошла. Приводить себя в порядок.
— Ясно.
Я вгляделся в обложку его книги и сказал:
— Умный… Уважаю.
Он отложил книгу и внимательно на меня посмотрел:
— Слушай, — сказал он. — Что с тобой? Ты просто неприличен, ты это чувствуешь?
— В каком смысле? — не понял я.
— Я понимаю твою радость по поводу Рябининой и так далее. Но на лодке произошло убийство. А ты — светишься. Весь просто дергаешься от того, что тебя переполняет. Это же нехорошо, Гриша.
Эх, Костя, наивный ты мой человечище!
— А откуда ты знаешь, что меня переполняет? — спросил я его.
Он удивился.
— А что тебя переполняет? — уставился он на меня во все глаза.
— Костя! — заговорил я проникновенным голосом. — Я все разгадал! Все, понимаешь?!
— Ну и что? — сказал он.
Теперь уже я вытаращился на него.
— То есть как — что?
— Ну и что? — повторил он. — Жизнь человеку ты ведь не возвратишь этим, правда? Чего же ты сияешь, как медный чайник?
И вот тут-то до
