Первая называлась Вилим Иванович Монс и хоть стояла на колу с месяц и снег и дождь её обижали, но можно ещё было распознать; что рот гордый и приятный, а брови печальны. А он такой и был, и даже в самой большой силе, когда со всех сторон были ему большие дачи, когда он с хозяйкой лёживал, – он всегда был печальный. Это сразу было можно по бровям признать.
Ах, что есть свет, и в свете, ах, все противное,Не могу жить, ни умерти, сердце тоскливое[141].
Может, он хозяйку и не любил? А только для больших дач и для будущей фортуны с нею лежал? И в это время сам ужасался своим газардом[142] и ждал беды?
А вторая голова была Гамильтон[143] – Марья Даниловна Хаментова. Та голова, на которой было столь ясно строение жилок, где какая жилка проходит, – что сам хозяин, на помосте, сперва эту голову поцеловал, потом объяснил тут же стоящим, как много жил проходит от головы к шее и обратно. И велел голову в хлебное вино и в куншткамору. А раньше с Марьей лёживал. И она имела много нарядов, соболей, каталась в аглицкой карете.
А теперь за ними двумя ходил живой урод сверху и привык к ним. Но посетителям до времени их не показывали. Потому что хотя были ясны все жилки в головах, но это было домашнее дело, нельзя было каждому – и даже большим персонам – выказывать свою домашность.
А в малой комнате были ещё птицы – белые, красные, голубые и жёлтые. Сама голубая, хвост чёрный, клюв белый. Кто её такую поймал?
3
Указ о монстрах или уродах. Чтобы в каждом городе приносили или приводили к коменданту всех человечьих, скотских, звериных и птичьих уродов. Обещан платёж, по смотрении. Но мало приводили. Драгунская вдова принесла двух младенцев, у каждого по две головы, а спинами срослись. Сделан ли платёж малый или что другое, – но в таком великом государстве более уродов не оказывалось.
И тогда генерал-прокурор, господин Ягужинский, присоветовал ввести на уродов тарифу, чтоб платёж был справедливый. Плата такая: за человечьего урода по 10 рублей, за скотского и звериного по 5, за птичьего по 3. Это за мёртвых.
А за живых – за человечьего по сту рублей, за скотского и звериного по 15, за птичьего урода по 7. Чтоб не слушали нашёптов, что уроды от ведовства и от порчи. Чтоб доставляли в куншткамору. Для науки. Если же кто будет обличён в недоставлении – с того штраф вдесятеро против платежа. А если урод умрёт, класть его в спирты. Нет спиртов – класть в двойное вино, а то и в простое и затянуть говяжьим пузырём.
Чтоб не портился.
4
Многие стали косо смотреть: нет ли где монстра или урода? Потому что за человечьего урода платили по сту рублей. Стали косо смотреть друг на друга. Особенно смотрели коменданты и губернаторы.
Встречались монстры. Князь Козловский прислал барашка, восемь ног; другого барашка, три глаза, шесть ног. Он ехал по дороге, видит – пасётся баран, а у него ног не то шесть, не то осмь, в глазах рябит. Думал, что от водки, и проехал мимо – потом велел имать; привели барана – осмь ног. Приказано искать хозяина. Пошли в дом; там не найдено никого – хозяин в нетях и скорей всего схоронился в овсы. Велено барана взять. Получено благоволение и 30 рублей денег. Тогда узнал про это уфимский комендант Бахметьев и высмотрел такого телёнка, у которого были две монструозные ноги. Но за эти ноги дано 10 рублей. Нежинский комендант прислал человечьего урода: один младенец, глаза под носом, уши под шеей, а сам нос невесть где. Тогда пушкарская вдова из Москвы, с Тверской улицы, представила младенца, у которого рыбий хвост. А губернатор, князь Козловский, всё смотрел, нет ли человечьего монстра, потому что 100 рублей и 15 рублей – оказывало большую разницу. Но не было. Тогда послал двух собачек. Собачки были обыкновенные, но дело в том, что они родились от девки шестидесяти лет. И хотел получить 200 рублей, как за человечьих уродов. Всё-таки дано 20, потому что собачки были не скоты и даже не уроды. И он дал наказ всем комендантам – смотреть востро, и тогда получат часть. И послана в куншткамору свинья с человеческим лицом: если смотреть сбоку, чело у неё, у свиньи, похоже на людское. Человеческий фронт[144]. Но одним это казалось, а другим нет. Дано 10 рублей.
Живых уродов было трое: Яков, Фома и Степан. Фома и Степан были редкие монстры, но дураки. Они были двупалые, на руках и на ногах у них было всего по два пальца, как клешни. Но обходились и двумя. Если им подавали руку и говорили:
– Здравствуй, пожалуй! – то монстр Фома или монстр Степан жали руки и кланялись. Оба были молодые, одному семнадцать, другому пятнадцать лет. Их привёл рогаточный караульщик, а они не могли себя назвать, кто такие, потому что были дураки. Караульщику дали 3 рубля. Потом явился черепаховых дел мастер и сказал, что дураки – ему племянники, и тоже потребовал платежа. Но сказано, чтоб убирался, потому что за недонесение должен был ещё сам выплатить штрафу 1000 рублей.
Сторож был старый солдат и часто бывал шумен. Он приходил в вечернее время, когда не было посетителей, и кричал:
– Двупалые! Стройся в кучки!
И двупалые строились. На Якова он не кричал. Яков был шестипалый. Он был умный, и его продал брат.
5
Он был шестипалый и умный, и крестьянствовал. Земля была изношенная, переношенная, вымотанная вся, но было бортное ухожье[145], и ещё отец поставил пасеки. Поставил, умер и перестал крестьянствовать, вышел из тягла[146]. Тогда в тягло вошли мать и Яков, шестипалый. Брат же его, Михалко, был в солдатах, его взяли ещё перед нарвским походом[147], когда Якова не было ещё в тягле, он ещё не родился. Он был моложе брата на пятнадцать лет. И вдруг теперь, через двадцать два года, пришла на погост какая-то команда, стала постоем, а к Якову явился старый солдат и сказался Михалкою. Мать его признала.
Он смотрел строго. Как садились за стол, он смотрел в рот Якову, сколько ест, чтобы не слишком много ел. Что-то у него было на уме. Он посвистывал. Ходил на полковой двор, уезжал, бывало. Он не любил разговаривать. Его на улице так окликали:
– Эй, война!
А тягло тянул Яков.
Мать стала сохнуть, в лице зелень, жадные глаза. Она тоже стала посматривать в рты, кто сколько ест. А иногда говаривала:
– Хоть бы он шумел или разодрался. Другие шумствуют.
Другие, верно, шумствовали. Мундирчики у многих истратились, стали являться зипуны. Пять человек оказались в нетях, перестали ходить на полковой двор. Многие поженились, пристроились ко дворам, к дымам. Потом стали охаживать двор, огород. И в малое время команда расползлась и ударила во все стороны; хоть чинила обиды и часто являлось солдатское воровство, но всё-таки с шумными людьми можно жить. А потом полковой двор опустел. Уехал куда-то господин капрал, и выросла во дворе жирная трава. Там остался один фелтвебол, и он стал держать торг зельный и винный. И не слыхать было ни о Балка полке, ни о самом господине Балке, командире.
А Михалко слагал какое-то прошение. Он знал грамоте. И вот однажды поехал и приехал. Мундир издержался, он построил себе из дерюги кафтан, а обшлага и отвороты нашил на дерюгу. Шестипалый ходил и скучал под этим братним взглядом. Он не знал своего брата; пока он тягло справлял, пота и ухожье его, и пчёлы его, и мёд, и воск. А война ест хлеб. Яков знал белить воск под луной, его научили, а солдат всё приведёт в пустоту. Раз как-то он задумался, вышел на двор, посмотрел на ухожье, ухожье было тёмное, и сказал тихо:
– Не наямишься на этот рот.
Взошёл в избу и дал денег солдату на вино. Солдат взял у него по счёту, строго. Деньги у Якова были спрятаны в таком месте, что и мать не знала. В двух местах. В одном мало, в другом поболее. Он из малого места доставал для солдата.
Михалко же составлял челобитную о характере[148]. И он её писал два года, по слову в день, а уезжал в город, и там подьячий ему ту челобитную правил.
Всемилостивейший царь и государь.
Служу я всенижайший в господина Балка полку с году… со всяким прилежанием. Пулей бит в нарфском деле в спину. От ран имел жёлтую болезнь и получил облегчение на марцыальных водах по приказу вашего самодержавия. Ныне пришёл в конечный упадок в деревне Сивачи. Мундир ветхий и в дырьях, чего для ото всех осмеян. Характеру и трактаменту[149] никакого не имею И ныне всемилостивейшим вашего величества указом даются чины и характеры. Того ради, всемилостивейший государь, прошу твоего самодержавия, дабы, по милосердию вашему, удостоен я был характером, готов в поход, готов в баталию, или в караул, рогаточным и трещотным караульщиком, или в приказ, чем бы я мог пропитание иметь. Вашего величества нижайший раб
господина Балка полка солдат.
господина Балка полка солдат.
А подписывать всё не торопился. И год, с которого был взят, не помнил. Носил полгода листок под рубахой и по ночам шелестил. И листок стал ветхий, как мундир. Просыпалась мать, поднимала худую голову и качала ею, как на шестке: шелестит. Хоть бы шумствовал.
