Да, власть была ожесточена. Виселицы воздвигались одна за другой, они стали привычными вкраплениями городского пейзажа. Ловили и правых и виновных. Петропавловская крепость обратилась в общежитие подозреваемых в злоумышлении, только лишь в злоумышлении. В Якутскую область ссылали за обнаруженную при обыске книгу, в которой излагались либеральные взгляды. Жандармерия и полиция усердствовали, особенно в университетских городах. Но это не могло образумить ни преследователей, ни преследуемых. Только за год с небольшим после объявления чрезвычайного положения было повешено шестнадцать человек и выслано пятьсот семьдесят пять. Россия дотоле не знала преследований инакомыслия такого масштаба.
Александр с каким-то странным равнодушием выслушивал ежедневные доклады своих карателей. Поначалу он решительно смягчал приговоры.
— Не могу, не хочу оставить по себе память жестокого царя, — говорил он Валуеву.
Пётр Александрович был снова в милости. Государь вполне оценил его здравомыслие. А потому назначил его председателем Особого совещания, как говорилось в указе, «для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи». Как ни странно, более всего Валуев вырос в глазах Александра после язвительной герценовской характеристики: «Говорят, что Валуев надоел и хотят его отнять от министерства. Помилуйте, да какого же им ещё надобно министра? «Московские ведомости» отстоял, «Народную летопись» запретил и делает всё возможное, чтобы сохранить последние памятники крепостного права». Гибок, умён, покойная тётушка при всём том его ценила, был хорошим министром государственных имуществ, хотя пост этот мало что значил. Герцен, разумеется, был талант, но талант односторонний, весьма пристрастный. Однобокость же ведёт к несправедливости, Александр по-своему почитал покойного Александра Ивановича, отдавал ему должное, читал его с интересом, особенно в первые годы своего правления. Ум критиканский, ехидный, глаз острый, однако же видит только то, что хочет, и всегда пристрастно. А потому часто бывал несправедлив в оценках людей и поступков, всё видел со своей колокольни. А она была весьма отдалена от России.
— Государь, я с вами совершенно согласен: жестокость неизменно родит жестокость. Но посудите сами, каково поступать с теми, кто упрямо покушается на общественный порядок? Кто стреляет из-за угла? Спускать этим людям, либеральничать с ними? Ведь они же не унимаются, и даже казни их не могут остановить.
— Иногда я склонен думать, что они безумны, — сказал Александр. — Что это малая кучка людей, отбившаяся от общества, а потому одичавшая и потерявшая разум, подобно тому, как дичает отбившаяся от стада домашняя скотина. Уверен, что врачи-психиатры вынесут им один и тот же диагноз: маниакальный психоз.
— Или даже скорей всего — мания грандиоза. Они уверены, что могут свергнуть власть, — поддержал его Валуев. — Напитавшись утопическими учениями, они потеряли чувство реальности. Они чужие в этом мире, Государь. И может быть, им нельзя давать потачки.
— Всегда хотел и продолжаю хотеть добра моему народу, — грустно произнёс Александр. — Отчего же эти люди не могут понять, что нельзя одним махом улучшить жизнь...
— Вот именно потому, что они потеряли чувство реальности и стали чужими в этом мире. Социалисты суть утописты. Они не могут да и не хотят понять, что их теории в нынешних обстоятельствах беспочвенны и народ их отторгает.
— Как же быть, скажи?
— Придётся, как это ни прискорбно, продолжать нашу нынешнюю политику: не давать спуску тем, кто посягает на общественное спокойствие.
— Но как сделать, чтобы мой голос, моё желание умиротворения, был услышан во всех частях империи? Напечатать обращение в газетах?
— Увы, Государь. Газеты читает образованная часть общества, изволите ли видеть, его малая часть. У неё свои суждения и, насколько мне известно, вполне благонамеренные. А миллионы слышат ваш голос сердцем. Уверен, они не поддадутся на пропаганду нигилистов.
— Да, но я хотел бы, чтобы эти нигилисты знали, что я хочу добра и умиротворения.
— Даже ежели они и будут знать это, всё едино не переменятся, — уверенно сказал Валуев. — Это больные, они неизлечимы, болезнь злокачественна. Во всех государствах есть таковые паршивые овцы, которые всё стадо портят. Их принято отправлять на скотобойню.
— Выходит, и мы вынуждены поступать так же? — засомневался Александр. — На скотобойню, говоришь?
— К величайшему сожалению, государь. Народ мудр, он знал, как следует обходиться с паршивой овцой.
— Нет, знаешь ли. Я всё-таки этого не хочу, — вырвалось у Александра.
— Но они этого хотят, они сами. И нам приходится поступать сообразно с их желанием. Нельзя позволить им безнаказанно убивать представителей власти.
— Да-да, — торопливо согласился Александр. — Убийство нельзя оставлять без наказания. Но слово протеста, осуждения? Не слишком ли мы сурово поступаем с теми, кто сочиняет и расклеивает листки?
— Листки, в которых содержатся призывы ниспровергать власть, убивать её носителей? Никак нельзя потворствовать их сочинителям и рассеивателям, — уверенно произнёс Валуев.
— Что ж, пожалуй ты прав. Вот и Дрентельн доложил: «С тяжёлым и прискорбным чувством вижу себя обязанным донести Вашему Императорскому Величеству, что вчера появился первый номер новой подпольной газеты под названием «Народная воля»... Самый факт появления подпольной газеты представляет явление в высшей степени прискорбное, а лично для меня крайне обидное».
— Вот видите, государь. Они не унимаются, да и не уймутся, пока мы не обнаружим их и не вырвем самый корень этого ядовитого растения.
— Должно, быть так, — уныло сказал Александр.
Глава одиннадцатая
НАРОДНАЯ ЛИ ВОЛЯ?
Вашему превосходительству известно, что
<...> столичные газеты изобилуют статьями,
которые не могут соответствовать интересам
и видам правительства, но что при ныне
существующем законодательстве по делам
печати правительство не вооружено теми
способами действия, которые могли бы
если не устранить, то, по крайней мере,
уменьшить это неудобство. С этой целью
предположен переход от смешанной системы
административных и судебных взысканий
к системе более строгих, но исключительно
судебных карательных мер...
Валуев — Н.С. Абазе, главноуправляющему по делам печати
— «Народная воля»? — Константин Николаевич пожал плечами. — Название-то многообещающее. Да только народная ли? Стало быть, народ желает смуты, кровопролития, братоубийства? Только ради чего? Кучка самозванцев, прикрывающихся именем народа, но никак его не представляющая, желает занять престол. И управлять по своему разумению. Да хватит ли у этих самозванцев разумения? Разрушить всё — да, пожалуй. Где они возьмут государственный аппарат — всех этих чиновников. Я так понимаю, что они убьют либо прогонят всех представителей нынешней власти, ибо она им поперёк горла. Что вы, любезный Михаил Евграфович, думаете об этом?
— То же, что и вы, Ваше высочество. Это именно самозванная публика, не нашедшая себе места в сей жизни — неудачники, недоучившиеся студенты, субъекты с претензиями на ум и бессмертие, наконец, вампиры, жаждущие человеческой крови. Так же мыслит и Фёдор Михайлович Достоевский, сколько я знаю.
— Каково его здоровье? Слышал я, что он недомогает.
— Увы, жизнь и её страсти изрядно разрушили Фёдора Михайловича. Перемогается. Нынешняя супруга его Анна Григорьевна самоотверженно ухаживает за ним. Да ведь эскулапы-то наши не знают, а гадают.
— Они и в Европе таковы.
— Врачебная наука плетётся в хвосте; какой была во времена греков да римлян, такою и осталась. Вы его роман «Бесы» не изволили читать?
— Руки не дошли.
— Он подпольных сих ниспровергателей в нём вывел с проницанием истинного сердцеведа. Да это и всем нам открыто. Я, как вам известно, российские язвы врачую словом, тож весьма язвительным, а господа цензоры находят его даже ядовитым и ложатся поперёк. Социалисты, о коих мы с вами речь ведём, тоже восстают противу российской действительности. Но ведь как восставать. Ежели чрез убийства и шельмования, то и против. Таковое лекарство не лечит, а калечит. Калечит общество, калечит народ. Россия больна, верно. Лечить её придётся долго, главное, терпеливо, ненасильственно.
— Совершенно с вами согласен, почтеннейший Михаил Евграфович, но как убедить в этом подпольных ниспровергателей. Если, например, государь, брат мой, согласится на конституцию, к чему он последнее время склоняется, то наступит ли замирение?
