Салтыков усмехнулся в бороду, глаза его сощурились, словно он пытался разглядеть действие конституции и отношение общества.
— Полагаю, что нет, Константин Николаевич. Эта публика, о коей мы ведём речь, в представительном правлении представлена не будет, что вполне естественно. Ибо господа эти пребывают в подполье, в полном сокрытии и они никому не ведомы, кроме дюжины-другой своих единомышленников. Они ведь никого по существу не представляют, а хотят перекроить Россию на свой лад. С ними, полагаю, бесполезно вести разговор. У них свой устав и свои утопические представления о власти. Будь я на месте государя, я бы отдал им во владение губернию и сказал: вот вам, господа, возможность показать, как вы управляете. Оставить их там голенькими: без губернского правления, земства, дворянского собрания, полиции, жандармов — пускай устраивают всё по-своему. Вот и поглядим, каков будет результат. Уверяю вас — я ведь служил чиновником по особым поручениям в Вятке и вице-губернатором в Рязани, — они непременно провалятся в тартарары. Сказано: не хвались едучи на рать, а хвались едучи, как известно, с рати. Довелось мне повидать многих говорунов да прожектёров, они все скроены на один манер. Наобещают с три короба, а как дойдёт до дела — непременно в кусты, да и сидят там, спустивши штаны.
Михаил Евграфович Салтыков, писавший под псевдонимом Н. Щедрин, редкий, если не сказать, редчайший гость в Мраморном дворце у великого князя Константина Николаевича. Брату царя стоило больших усилий залучить его, принимал словно персону высочайшего ранга, ибо весьма почитал талант великого сатирика, каковым уже тогда слыл Салтыков.
Творение Антонио Ринальди, Мраморный дворец, глядевший фасадом на Неву, был и в самом деле весь в цветных мраморах и снаружи и изнутри, из мрамора же были изваяны скульптуры Шубина и Козловского, украшавшие парадную лестницу и большую залу. Роскошества эти были Салтыкову не по нутру, но учтивость и предупредительность хозяина всё превозмогали. Гостю было известно, что к брату по-свойски заглядывает сам император во время своих пеших прогулок, и он внутренне поёживался: вдруг его величество нагрянет, что тогда. Вот этого ему очень не хотелось. С Константином Николаевичем было легче — он был прост и лишён вельможеской чопорности.
— Мне очень важно знать ваше мнение, дражайший Михаил Евграфович. Ведь вы фрондёр, но фрондёр проницательный и проницающий, мудрый и сердитый. А я, признаюсь, люблю сердитость, она на пользу нашему всё ещё сонному царству. Брат мой, я разумею государя, полон доброжелательства. Но он бессилен пред окружающей его злобностью — как он сам говорит. Все карательные силы государства не в силах одолеть эту злобность, крепчающую, как вы изволите видеть, год от года.
Произнеся эту тираду за столом, Константин Николаевич, державший тремя пальцами хрустальную ножку бокала, вознёс его ввысь и провозгласил:
— Этот тост — за согласие меж всеми, за гармонические отношения, которых так жаждет Россия.
— Я с вами совершенно согласен и готов повторить ваш тост слово в слово, — Салтыков поднял свой бокал, и нежный звон при этом был как бы Исполнен особого значения. — А какого года это Клико, позвольте узнать? — неожиданно спросил он.
— Пятьдесят пятого, — ответил хозяин. — Оно разлито в год воцарения брата.
— Но и в год сошествия в мир теней вашего батюшки. И в этом тоже есть своя символика: двадцать пять лет царствования нашего августейшего монарха и двадцать пять лет освобождения от жестокой власти вашего отца...
— Да будет ему земля пухом, да почиет он мире после всего им содеянного. Аут бене, аут нихиль! — торопливо произнёс Константин Николаевич и в три глотка осушил свой бокал.
— Государю досталось тяжкое наследство и этот груз ещё долго будет тяготеть над ним, — сказал Салтыков. — Этот груз виною тому, что творится ныне на просторах отечества. Но одним махом, как того желают господа социалисты, его не скинуть. Надобны долгие труды и усилия всего общества. Этого противникам власти не понять, как бы они не старались. Кровь будет литься с обеих сторон.
— Но это же бессмысленное кровопролитие.
— В том-то и дело. И я готов подтвердить это под присягой, — усмехнулся сатирик. — Этот спор, это противостояние бесплодно. Как заключил великий Гейне свой «Диспут» устами его героини доньи Бланки: «И раввин и капуцин одинаково воняют!»
Константин Николаевич рассмеялся, рассмеялся и его гость. На мгновение за столом воцарилась тишина. Лакеи почти бесшумно сновали туда и сюда, внося и вынося блюда.
— У меня отличные повара, — похвастал хозяин. — Каков стол!
— Таков, как я понимаю, будет и стул, — усмешливо отозвался Салтыков.
— Ха-ха! Эту шутку я непременно распространю, — развеселился Константин Николаевич. — С вашего позволения, разумеется.
— Дозволяю, — великодушно согласился Салтыков. — Зовите меня, пожалуй, почаще: я согласен и на стол и на стул. Борода, однако, разрослась, и я стал в ней путаться. Она мешает мне в полной мере вкушать и наслаждаться.
— Так обстригите её, — простодушно посоветовал великий князь.
— Э, нет, Ваше высочество. Опасаюсь нанести урон моим биографам. Они не мыслят меня без бороды.
Константин Николаевич любил юмор и шутку, и сам шутил. Он долго смеялся, а отсмеявшись, спросил:
— Вы, Михаил Евграфович, надеюсь, знакомы с сочинениями так называемого Козьмы Пруткова?
— Ещё бы. Он дебютировал в «Современнике» и там же окончил своё земное поприще. Мы даже ухитрились напечатать его «Проект: о введении единомыслия в России»...
— Над чем усиленно старался наш покойный батюшка, царствие ему небесное, — подхватил хозяин.
— Прекрасно сказано, Ваше высочество, это делает вам честь, — оживился Салтыков. — Именно сей проект есть намёк на замыслы прежнего царствования. Сказать по правде, он вдохновил меня на другие, так сказать, проекты: «О расстрелянии и благих оного последствиях», чему, похоже, весьма привержена нынешняя власть, или «О необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств», «Об уничтожении разнузданности», «О переформировании де сиянс академии» и других. Но цензура бдила. И вот комедию «Министр плодородия» не пропустила, усмотрев в ней намёк на известного вам и почитаемого Петра Александровича Валуева. Говорили, что он сам уловил сей намёк и изволил сердиться. Истинный автор комедии Владимир Михайлович Жемчужников сетовал на редакцию, что она затеряла оригинал после усилий по смягчению его остроты.
— Стало быть, вы означенного Козьму Пруткова одобряете?
— Естественно. Он ведь на ваших устах наверняка вызывает улыбку, а с нею и разные мысли и даже аналогии, порою несоответственные вашему столь высокому титулу и положению.
— Да-да, именно так! — обрадовался Константин Николаевич.
— Сколько я знаю, один из законных отцов директора Пробирной палатки, уже упомянутый мною Владимир Михайлович, младший из четырёх братьев Жемчужниковых, готовил «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова», впрочем, без особой надежды увидеть его напечатанным...
— Я похлопочу, пусть готовит, передайте ему, — торопливо вставил великий князь. — Они очень забавны, эти сочинения, очень. Я кое-что имею в списках.
— Ах, Ваше высочество, многого вы не увидите. Особливо, к примеру, глубокомысленных «Военных афоризмов» — цензура ни за что не пропустит. Можно ли?
При виде исправной амуницииКак презренны все конституции
или:
Строя солдатам новые шинели,Не забывай, чтоб они пили и ели.
А вот ещё:
Что все твои одеколоны,Когда идёшь позади колонны.
Нет-нет, не пропустят. Почтут насмешкою над армией, а то и, Боже упаси, издевательством.
— Но ведь это не смешно. А потом и справедливо, — с трудом выдавил из себя Константин Николаевич, продолжая трястись от смеха.
— Смешно-то смешно, а и хлёстко. Вот этой-то хлёсткости и разоблачительства под маскою невинного веселья и опасаются наши цензоры. Ведомо вам, что кое-кто слетел с должности из-за отсутствия должной бдительности. Хотя Козьма и не раз повторяет в своих афоризмах, обращённых не только к цензорам: «Бди!»
— Я постараюсь, — сказал великий князь, всё ещё смеясь. — Передайте Жемчужниковым, чтобы они готовили книгу к печати. — Она должна непременно попасть к читающей публике. Уверен: она будет иметь успех. Я постараюсь сладить и с цензурой, хоть это и весьма трудно даже мне, будучи на посту председателя Государственного совета. Цензура у нас, как вам наверняка прекрасно известно, это особый заповедник, неподвластный даже самому председателю комитета по делам печати.
