Петр действительно заставил течь реки вспять. И достояние богатейшей в мире державы потекло через разверзнутое жерло портов изобретенного им безбожного города-вора.
А потому и стали без нужды в этом городе ежегодно разбиваемые на дрова по 10 000 прекрасных речных судов! И это не только безвозвратно постоянно нами утрачиваемые строевые леса. Это паруса, канаты, и самое, пожалуй, главное — выкинутый за ненадобностью огромнейший труд, который был затрачен самым мастеровым народом на планете. Мало того, через вскрытую Петром нашу артерию для подпитки Запада безвозвратно на этих судах вывозилось два с половиной миллиона тонн груза!
А так как суда выкидывались за ненадобностью, то становится совершенно ясным, что взамен вывозимого от нас нашего достояния обратно не ввозилось ничего!
Реки вспять
Однако же рассказано еще не обо всех проблемах, возникших у русского купечества, дабы выполнить эту удивительно бездарную блажь «реформатора» по взгромождению центрального порта огромной страны в самой гуще комариных болот. Ведь необычайно возросшая цена на жилье и пропитание складывалась из условий жизни, которые в этой гиблой местности были просто невозможными. Вот что о них сообщает, например, голландский резидент. Ведь и проблемы заграницы в этом вопросе тоже следует понять. Им куда как проще было бы обирать нас через Москву или Архангельск:
«Голландский резидент жаловался, что в Петербурге за деревянный дом… надобно платить 800, 900 или 1000 флоринов, тогда как в Москве или Архангельске иностранный купец может жить за 200 флоринов в год; говядина в Петербурге — 5, 6 и 8 копеек за фунт, и дурного качества» [124, с. 451].
То есть говядина в Петербурге имела цену, эквивалентную икре в Астрахани!
И как цена жилья, так и пропитания в этой местности были вчетверо выше аналогичного в Архангельске, а расходы по перевозке грузов к морскому порту, при замене Петербургом портов Беломорья, стали превышать: при транспортировке товаров из Москвы — втрое, из Ярославля — вчетверо, а из Вологды — впятеро [16, с. 434].
И если прибавить ко впятеро возросшей себестоимости вывозимой на экспорт продукции из Вологды еще и вчетверо возросшую цену на проживание доставляющих сюда товары купцов, да если присовокупить сюда еще и предложение, в несколько раз превышающие здесь спрос, то обрисованная картина у этого «окна» представится более чем безрадостная. Ведь благодаря неслыханно возросшим затратам на доставку себестоимость русских товаров, заполняющих трюмы иностранных кораблей в Петербурге, должна была уподобить нашего местного производителя туземцу в заморских колониальных владениях прибывающих сюда англичан или голландцев.
Потому Петру I пришлось даже вводить особые законы на запрещение торговли основными товарами России через Архангельск: коноплей, льном и кожами.
Так Петром был подорван главный источник доходов нашего государства — торговля.
А вот как ему удалось своими новоизобретениями на грань истребления поставить и нашу ткацкую промышленность: «…указы Петра писаны без учета реальности, и исполнение большей части этих указов попросту вредно.
Примеры? Пожалуйста!
…Петр особым указом велел изменить ширину ткацких станков. Дело в том, что основную массу холстов выделывали тогда кустарным способом, поставив ткацкий станок в крестьянской или посадской избе. Станок был узким, потому что тесной и многолюдной была сама изба.
…Для ткацких же мануфактур под Холмогорами указ оказался губительным, потому что широких станков, принятых в европейских мануфактурах, тут попросту не было. А если даже и ввезли бы из-за границы (в чем не было ни малейшей необходимости), ставить такие станки было негде» [14, с. 55–56].
Заграницей, которую и здесь столь прилежно старался копировать Петр, труд был рабским: средства производства имел лишь работодатель. У нас же каждая ткачиха имела свой станок:
«Холмогорские ткацкие предприятия работали по принципу «рассеянной мануфактуры» — работницам выдавали сырье, платили, и они вырабатывали продукцию дома, а потом сдавали ее купцу» [14, с. 56].
Петр хотел сломать такую практику чисто силовыми методами и узаконить рабский труд, принятый заграницей. Но и здесь его нововведения закончились лишь излишней ломкой дров:
«В результате северные ткацкие мануфактуры пришли в совершеннейший упадок» [14, с. 56].
И здесь следует радоваться лишь тому, что и в данном случае начатое им дело так до конца и не было доведено:
«…ткацких станков в Московии было сотни тысяч, и чтобы их всех поломать, потребовалось бы, чтобы вся армия и весь чиновничий аппарат не занимались бы ничем другим. К счастью у Петра были и другие занятия» [14, с. 56].
Занятий было много: он, например, не переставая, строчил многочисленные указы:
«…известны тексты Петра, которые невозможно прочитать — они написаны во время езды, когда возок бросало из стороны в сторону и на бумаге возникали странного вида черты, отдельные невнятные значки. Что характерно — Петр никогда не пытался восстановить эти тексты, то есть вовсе не пытался воспользоваться плодами собственной работы.
И приходится прийти к выводу столь же грустному, сколь и неизбежному: все это писание указов, в том числе и в дороге, — вовсе не есть деятельность государственного человека. Это лишь имитация такой деятельности. Своего рода судороги человека, который органически не может остановиться, прервать вечного бега в никуда, движения, совершаемого ни за чем» [14, с. 59–60].
Вот еще пример полной безтолковости очередного его указа, одного из 20 тысяч, им написанных. Здесь его попугайничание загранице просто в одночасье истребило весь наш северный флот:
«…как-то, побывав на русском Севере, Петр усмотрел «старомодные» корабли и строжайшим указом повелел строить новые исключительно на «голландский» манер…» [15, с. 382].
То есть единовременно в кратчайший срок «…поломать все «неправильные» корабли и построить на их место «правильные»» [14, с. 56].
Для возможных ослушников он тут же пишет и строжайшую реляцию, где шутить со своим решением, объявляющим о разрушении русского северного флота, не советует никому: «…а буде кто станет делать после сего указу… тех с наказанием сослать в каторгу, и суда их изрубить» [75, с. 35].
И понятно, что после этой угрозы: «…перечить Петру никто не осмелился — и гораздо более подходящие для плавания в Ледовитом океане корабли стали ломать» [15, с. 382].
Так мы были лишены и всякой возможности сообщения с Западом через свои северные порты. И лишь по этой причине Петербург получил некоторую оттяжку времени, чтобы все же успеть сманить на свои гнилые склады русских купцов, теперь вообще потерявших всякую возможность сбыта своего невостребованного товара. Потому этой гнилой петровской затее все же удалось продержаться до того момента, когда на время оставленная без наших товаров Европа все же рискнула воспользоваться проковырянным Петром этим пресловутым «окном» в очень неудобном для нее порту, где западный ветер мог заточить их суда чуть ли ни на целую навигацию.
И только лишь после введения всех вышеперечисленных мер искусственное мертворожденное детище, некое такое «Петра творенье», смогло снискать себе право на дальнейшее существование.
А ведь по тем временам наш грузооборот через Архангельск по одному только вывозу льна, не считая многих иных видов нашей отечественной продукции, пользующейся необыкновенным спросом за рубежом, своим объемом как минимум в четыре раза превосходил весь объем торговли Запада с Востоком, проходивший через Италию [126, с. 321]! Через свои ледяные порты мы имели грузооборот в десяток раз более оживленный, нежели вся Европа в теплых лазурных водах Средиземноморья!
«…огромная торговля шла русскими товарами через Архангельск — в 1653 сумма вывоза через порт города за рубеж составляла свыше 17 млн. руб. золотом [в ценах дореволюционной России XX в. — A. M]…
«Россия, — писал в самом начале XVII в. француз Мержерет, — весьма богатая страна, так как из нее совсем не вывозят денег, но они ввозятся туда ежегодно в большом количестве, так как все расчеты они производят товарами, которые имеют во множестве…»» [92, с. 459].
Но имелся ли у нас под стать солидному качеству и количеству товаров соответственного образца торговый и рыболовецкий флот?
Еще какой! По Каспию, например, у нас ходили бусы: «…бус был огромным судном с водоизмещением до 2000 тонн… Для сравнения — ни одна из каравелл, на которых Колумб доплыл до Америки, не имела водоизмещения больше 270 тонн» [14, с. 56–57].
То есть наши каспийские морские суда были размерами своими в восемь раз больше их судов океанских!
Но ведь даже рыболовецкая шхуна поморов на фоне этих фелюг культуртрегеров выглядит более чем солидно: «…поморская лодия, водоизмещением до 500 тонн» [14, с. 57].
