— Ты и правда была совсем ребенком, Эрика Бет и мне было по двенадцать. Это не так уж мало. Достаточно, чтобы понимать, что такое дружба и верность. Вы же могли зайти… не умерли бы от этого… Хоть раз… Написать свой адрес, написать письмо…
— Я не знаю, — признаю я. — Я не знаю, как это получилось. Я… во всем подражала Бет. Я вообще плохо помню, что происходило потом, чем мы занимались. Я не знаю, когда и почему это вылетело из моей головы. Почти не помню, что происходило в следующие два или три лета. А потом мы перестали приезжать.
— Понятно, ничего удивительного. Если вы обе были в таком состоянии, ваша мать, должно быть, решила, что вам это вредит.
— Нам это действительно вредило, Динни.
— Ну и ладно. Что было, то было. Теперь ни к чему это ворошить, даже если очень хочется.
— Мне это необходимо, — упрямо шепчу я. — Я хочу вернуть Бет. И хочу вернуть тебя.
— Тебе одиноко, Эрика. Мне тоже было одиноко, и долго. Не с кем обо всем этом поговорить. Видимо, надо с этим смириться.
— Чья это тайна, Динни, если не твоя и не моя?
— Я никогда не утверждал, что она не твоя.
— Моя и Бет?
Он только смотрит на меня, не говоря ни слова. У меня на глаза наворачиваются слезы, текут по щекам, неправдоподобно горячие.
— Но я не знаю, — повторяю я тихонько.
— Все ты знаешь. — Динни наклоняется надо мной. В тусклом свете мне отчетливо видны черные ресницы в оранжевом ореоле от печного огня. — Тебе пора, иди ложись спать.
— Не хочу. — Но он уже на ногах. Я вытираю лицо, замечаю, как покраснели и воспалились руки, вижу грязь под ногтями.
— Иди прямо так, в одеяле. Отдашь как-нибудь потом. — Динни сворачивает мою мокрую одежду, сует узел мне. — Идем, я провожу.
— Динни! — Я поднимаюсь, чуть покачнувшись.
В тесном пространстве фургона нас разделяют какие-то жалкие сантиметры, но он жутко далеко от меня. Динни останавливается, поворачивается ко мне лицом. Не могу подобрать слов, не знаю, что сказать. Я туже заворачиваюсь в одеяло, наклоняюсь к нему, нагнув голову, так что чуть не касаюсь лбом его щеки. Шагнув вперед, я кладу руку ему на плечо, упершись большим пальцем в жесткий выступ его ключицы. В таком положении я стою, сердце успевает стукнуть три раза, а потом чувствую, как его руки обхватывают меня. Я задираю подбородок, задеваю его губы своими и неловко тянусь к ним. Его руки стискивают меня крепче, у меня перехватывает дыхание. Если бы я только смогла, я остановила бы время, так, чтобы земля перестала вращаться, чтобы можно было остаться здесь навсегда и стоять вот так, в темноте, прижимаясь губами к губам Динни.
Он провожает меня до дома, прямо до парадной двери, и, захлопывая ее за собой, я различаю звук, который заставляет меня замереть. Журчит льющаяся вода. Этот звук разносится вниз по лестнице, отдается еле слышным эхом, и проложенные в стенах трубы отзываются душераздирающим воем.
— Бет? — окликаю я, стараясь, чтобы не клацали зубы.
С трудом стянув с ног набухшие сапоги, я прохожу на кухню, где горит свет. Бет здесь нет.
— Бет! Ты наверху? — кричу я, отшатнувшись от слепяще-яркого света, голова у меня разрывается.
Вода льется по-прежнему, наполняя меня невыносимой тревогой. Я отчаянно пытаюсь сфокусировать взгляд, сосредоточиться, потому что здесь, на кухне, что-то не так. Что-то неправильно, и от этого у меня мгновенно пересыхает горло, а кровь молотом стучит в висках. Подставка для кухонных ножей опрокинута набок и лежит на столе, а ножи вытянуты из своих гнезд и валяются вокруг в беспорядке. Во второй раз за эту черную ночь у меня останавливается дыхание. Я опрометью бросаюсь по лестнице наверх, проклиная ватные ноги, которые слишком медленно шевелятся.
Испытания
1904–1905
Начальник вокзала в Додж-сити проявил необыкновенное сочувствие. Он внимательно выслушал историю Кэролайн об утерянном билете и позволил ей на месте оплатить всю поездку от Вудворда до Нью-Йорка. Она провела много дней в поезде, глядя в окно, любуясь хмурым грозовым небом, то ослепительно-белым, то ясным фарфорово-голубым, столь прекрасным, что у нее болела голова. Она ни о чем не думала, но время от времени касалась больного места в глубине души, проверяя, не удается ли расстоянию ослабить скорбь, перед которой время оказалось бессильным. Уильям постепенно оправлялся от болезни, много спал и беспокойно крутился, просыпаясь. Но он знал Кэролайн и позволял ей успокоить себя. В Канзас-сити она пожертвовала обедом в отеле Харви, а вместо этого купила пеленки, одеяльце и бутылочку для малыша. Она спешила к поезду с тревожно бьющимся сердцем, вообразив, что он отправился без нее. Поезд был сейчас ее единственным пристанищем. Он стал ее единственным планом, единственной знакомой вещью.
— Ах, да он у вас настоящий красавчик! Как его зовут? — воскликнула однажды женщина, проходившая по вагону. Она задержалась и склонилась над колыбелькой, прижимая руки к груди.
— Уильям, — ответила ей Кэролайн; горло у нее внезапно пересохло и сжалось.
— И имя тоже чудесное. Какие темные волосики!
— О, да, их он унаследовал от отца. — Кэролайн улыбнулась, но ей не удалось скрыть печаль, которая ясно слышалась в голосе, так что женщина быстро взглянула на нее, заметила покрасневшие глаза, бледное лицо.
— Вы остались с Уильямом одни? — ласково спросила женщина.
Кэролайн кивнула, поражаясь тому, как легко с некоторых пор дается ей ложь. Женщина сочувственно покачала головой.
— Меня зовут Мэри Рассел. Я еду в третьем вагоне, и если вы будете испытывать в чем-то нужду — хотя бы даже просто в дружеской компании, — приходите, вы найдете там меня и моего мужа, Лесли. Договорились?
— Договорились. Благодарю вас. — Кэролайн вновь улыбнулась, глядя вслед уходящей Мэри и мечтая о том, чтобы ей захотелось принять предложение, чтобы вообще захотелось искать общества других людей. Но такое было возможно лишь в другом мире, там, где Корин оставался бы живым, где они просто ехали бы в гости к его семье в Нью-Йорк, да еще, может быть, и с младенцем, которого Кэролайн носила бы под сердцем, а не только на руках. Она отвернулась и снова стала тихо смотреть в окно, а Уильям опять уснул.
Нью-Йорк был непостижимо шумным и огромным. Дома, казалось, сгибались от своей непомерной высоты, отбрасывали глубокие, мрачные тени, а шум походил на океанский прибой, будто на каждом углу каждой улицы с грохотом и пеной разбивались волны. Кэролайн, в несвежем, измятом в дороге платье, едва держалась на ногах от усталости, голова кружилась, нервы были натянуты до предела. Она окликнула кеб и села в него.
— Куда едем, мэм? — спросил кебмен.
Кэролайн моргнула, ее щеки вспыхнули. Она не представляла, куда ехать. К девушкам, адреса которых она знала и которых когда-то называла своими подругами? Но она и представить не могла, как постучит к ним спустя два года, как будет безмолвно стоять на пороге, с черноглазым младенцем на руках, с лицом в паровозной саже. Она вспомнила о семье Корина, но тут на руках у нее завозился Уильям, и она смахнула с глаз черные от копоти слезы.
— Мне нужно… в гостиницу. В «Вестчестер», пожалуйста, — распорядилась она наконец, назвав место, где обедала однажды с Батильдой.
Возница натянул вожжи, и лошадь тронулась с места, едва не врезавшись в автомобиль, который с визгом затормозил и пропустил кеб, нетерпеливо просигналив ему вдогонку.
Батильда. До сих пор Кэролайн не вспоминала о ней, старалась гнать мысли о ней на протяжении долгих месяцев. Она представляла, что услышала бы в ответ, поделись она с теткой своими страхами, признайся, каким крушением, какой катастрофой обернулась ее жизнь в округе Вудворд. Кэролайн только прикрыла глаза, и сразу перед ней предстала Батильда, ее проницательный взгляд, язвительно-жестокое выражение лица. Можно вообразить, как она с постным видом выслушает жалобы Кэролайн, как ответит на них своим ханжеским «Ну-с»… Ни за что не пошла бы к ней, даже живи Батильда в Нью-Йорке, с вызовом сказала себе Кэролайн. Она не обратилась бы к Батильде даже сейчас, когда у нее не осталось никого и она не знала, что ей делать дальше, куда идти. Кэролайн подавила предательское желание просто увидеть знакомое лицо, пусть даже не дружеское. Да и какие друзья оставались у нее? Вспомнилась Сорока, лежащая в землянке, но лишь на мгновение. Мысль о ней была слишком ужасной. Следующая была о Хатче, о том, что отразилось на его суровом лице, когда он прискакал на ранчо, обнаружил, что Белое Облако мертва, может, и остальные тоже, а она с Уильямом исчезла. Стыд жег ее изнутри, рвал сердце, давил на глаза. Тихо вскрикнув, Кэролайн уткнулась лицом в ладони и сосредоточила все усилия на том, чтобы не упасть с набитой волосом скамьи кеба.
