Могу также свидетельствовать…
Впрочем, никакие мои свидетельства тут не нужны, потому что этот процитированный мною текст разоблачает себя сам, сам неопровержимо свидетельствует, что так красочно изображенной в нем сцены на самом деле не было и быть не могло .
Попробуйте только представить себе такое: маленькая худенькая старушка, уцепившись одной рукой за плечо гиганта Корнея Ивановича, кулачком другой бьет его по лицу. Как это, интересно, она могла до его лица дотянуться? Подпрыгнула, что ли? А допрыгнув, повисла на его плече, держась за него одной рукой, ухитряясь при этом кулачком другой руки колотить его по лицу?
Исполнить такой сложный цирковой номер не смогла бы и юная, хорошо тренированная акробатка.
Или, может быть, Корней Иванович сам, ухватив ее за талию, приподнял и держал на весу, любезно предоставив ей таким образом возможность колотить по своему лицу кулачками?
И кто этот Витя, который сразу угадал, почему «горчичники» не действуют, и заорал: «Да это же мухоморы!»? Уж не Виктор ли Борисович Шкловский, о встрече с которым мечтал присоединившийся к нашей компании харьковский гость? Но каким образом Виктор Борисович мог ночью оказаться в Лилиной спальне? Нет, наверно, это был все-таки не он, а муж Лили Юрьевны Василий Абгарович. Но тогда не «Витя», а – «Вася»…
В отрывке, появившемся на страницах «Вопросов литературы», такого грубого и откровенного вранья вроде быть не могло. Ведь там Неля рассказывала о своих отношениях с Синявскими и Даниэлем, с которыми у нее отношения – и даже близкие – действительно были. Так что в этом случае давать волю своей фантазии ей вроде было ни к чему.
Но ее творческий метод и тут оставался таким же:
...
Было это в те почти неправдоподобные времена, когда мы, приезжая в Париж, останавливались только у Синявских. Поначалу мы пытались было селиться в недорогих отелях, но Марья, которая к тому времени уже перессорилась со всем русским Парижем, быстро это своеволие пресекла, потому что не могла контролировать, с кем мы общаемся, когда ее нет рядом.
Через час после прилета я уже звонила у ворот дома в Фонтенэ-о-Роз… Отворить мне вышел Андрей… Он нетвердым шагом спустился с крыльца и направился от дома к калитке, странно покачиваясь, словно его сдувало с дорожки сильным ветром.
«Марья улетела на три дня в Лондон, – сказал он, отпирая калитку, – и велела мне тебя впустить…» Мы покачались вместе несколько мгновений, а потом он, ухватившись рукой за столбик забора, умудрился круто развернуться и отступить в сад, открывая дорогу мне и моему чемодану.
Я покатила чемодан к дому, спотыкаясь о неровные булыжники дорожки, а Андрей поплелся за мной, приговаривая с каким-то отчаянным самобичевательным восторгом:
«Марья уехала, и я пью! Когда Марья здесь, она мне пить не дает – вот я и пью, когда ее нет!»…
Раскачиваясь на моей руке, он выкрикивал жалобно: «Что же мне делать? Что делать? Ведь она взбесится, когда узнает, что я тут без нее пил»… Я представила себе Марью в гневе, и мне стало его жалко.
«А откуда она узнает? – утешила я его. – Я ей не расскажу, и ты не рассказывай».
«Ничего не поможет, она все равно узнает, – безнадежно махнул рукой Андрей. – Она ведь страницы считает, сколько я написал, пока ее нет. А я нисколько не написал, потому что, когда ее нет, я пью. Она ведь, когда здесь, пить не дает, вот я и пью, когда ее нет!»
Возразить на это было трудно… Я чуть откачнула Андрея в сторону и прошла на кухню – там царил издавна знакомый мне беспорядок. В раковине громоздилась гора грязной посуды, стол был заставлен не поместившимися в раковине чашками с засохшими чайными мешочками. Я направилась к газовой плите, намереваясь поставить чайник, но Андрей перегородил мне дорогу: «Так ты не возражаешь, что я пью?»
Я пожала плечами – как я могла возражать против того, что он делал в собственном доме? – и протянула руку к чайнику:
«Делай что хочешь, а я попью чайку и лягу спать. У меня от этого перелета голова кружится».
Но он перехватил мою руку на полпути: «Может, ты боишься, что я буду к тебе приставать?»
У меня и мысли такой не было – он выглядел в этот миг старым взъерошенным гномиком, о каком приставании могла идти речь? Но я не хотела его обидеть и потому, разыгрывая повышенный интерес к зажиганию газовой конфорки, сказала осторожно: «Но ты же не будешь, правда?»
В ответ на что он ударился в воспоминания о какой-то поросшей мхом забвения истории пятнадцатилетней давности, когда он и впрямь ко мне очень активно приставал на глазах моего мужа и своей жены… Как ни странно, историю эту, несмотря на давность, он воспроизвел весьма реалистично, и все это для того, чтобы выяснить, не обиделась ли я на него тогда. Потому что, если обиделась, то должна его немедленно простить и поверить, что сейчас он такого безобразия не повторит. Для вящей убедительности он доверительно поведал мне, что он давно уже импотент, так что бояться мне нечего. Однако, когда, выпив чаю, – то есть я пила чай, а Андрей прямо из бутылки какую-то жидкость цвета чая, но точно не чай – мы отправились наверх искать для меня подходящую постель, он по-дружески посоветовал мне устроиться в Марьиной спальне: «Понимаешь, там единственная дверь с замком. Марья теперь на ночь от меня запирается, говорит, что я похабник».
(Нина Воронель. Юлик и Андрей // Вопросы литературы. 2002. № 5)
Не так уж трудно было сообразить, что такое нарочитое и беззастенчивое снижение образа знаменитого диссидента, героя на весь мир прогремевшего политического процесса, Марью, если этот текст попадется ей на глаза, приведет в неистовство.
Но Марья – далеко, в Париже. И вряд ли там, в этом прекрасном своем далеке, она так уж внимательно следит за тем, что появляется на страницах разных московских журналов, тем более такого специального и малотиражного журнала, как «Вопросы литературы».
Но, на беду, Марья в ту осень оказалась в Москве, и журнал с отрывком из воспоминаний Нели Воронель до нее дошел.
Прочитав этот «клеветон» своей бывшей подруги, она в ярости позвонила в редакцию «Воплей», а потом – сразу же – мне: с требованием, чтобы завтра с самого утра я был уже там, чтобы помочь ей добиться опровержения всей этой гнусной чепухи.
Я попытался от участия в этом заранее объявленном завтрашнем скандале как-то отвертеться, уверяя ее, что к публикации «клеветона» никакого отношения не имел. Но она на это возразила, что я как член редколлегии несу личную, персональную ответственность за каждое появившееся на страницах этого журнала слово.
Я сопротивлялся как только мог, но устоять перед ее бешеным напором мне, конечно, не удалось, и наутро я как миленький поплелся в редакцию, чтобы получить причитавшуюся мне долю тумаков, синяков и шишек.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
