Но если Сергей Сергеевич слегка (и с пониманием) посмеивался над странностями отца, то отца легкость, как ему казалось, отношения к жизни начала раздражать — и его насмешки над Смирновым не всегда были такими безобидными, как подшучивание над ним, склонным к депрессиям, не унывающего с первых же дней успеха Смирнова.
Они пили у отца на даче коньяк — и коньяк, которым угощал Нилин Смирнова, Смирнову уже не нравился. “Нет, Павел Филиппович, — говорил он, — это не тот коньяк. Уж в чем в чем, а в коньяке я разбираюсь… Давайте — договорились? — следующей весной поедем в Париж — и там я…”
Отец был старше на семь лет.
Он вроде бы тоже мог быть назван таким же советским человеком, как Сергей Сергеевич. И на словах всегда вроде и был. Но власти не доверял и в дни послаблений.
Он понимал, что за ту легкость, с какой говорил про Париж Сергей Сергеевич, надо будет платить — и отцу, по его характеру, лучше было вообще никуда из дому не выходить, чем быть обязанным этой власти за поездку в Париж.
То, что сказал отцу на его пятидесятилетии Сергей Сергеевич про белую зависть, пустыми словами не было.
И его комплименты потом, когда стали они соседями в Переделкине, — не восточно-ритуальная речь.
На конверте пластинки с чтением отцом своего рассказа — коротенькое предисловие Сергея Сергеевича Смирнова, и в тексте этом я не нашел ни одной банальности — ни из тех, что брала на вооружения критика (об отце на рубеже пятидесятых — шестидесятых годов довольно много чего писали, но все сводилось к тому, что авторство принадлежит ХХ Съезду партии, а о самом тексте ни полслова), ни из тех даже милых трюизмов, какие он мог позволить в застолье.
Смирнов очень тщательно продумал, что хочет сказать про тексты отца, нашел для этого слова — и пожалуй, кроме предисловия Сергея Сергеевича на пластинке, не осталось ничего больше сказанного об отце всерьез.
Он на удивление помнил все, что говорил отец ему о своих планах. И однажды, когда отец начал рассказывать ему о пришедшем только что новом замысле, засмеялся: “Вы, Павел Филиппович, как антенна — улавливаете из воздуха. Но это ведь плохо. Вам сейчас надо думать, не отвлекаясь, о главных своих вещах”.
Отец, однако, тянул с началом того, что анонсировал в доверительных разговорах Смирнову.
И Сергей Сергеевич, все более увлеченный общественной деятельностью, общением с наиболее успешными из пишущих, дарившими его своим вниманием, поездками по миру (он привозил из каждого путешествия очерки, становившиеся книжками), начал, может быть, и для отца, и для себя самого незаметно, тяготиться разговорами о вещах, которые в обещанные произведения не превращаются.
Отец должен был чувствовать перемену, ни в чем пока не выраженную. И все же не мог отказаться от взятого им в разговорах со Смирновым тона старшего с младшим (на “ты” они несколько раз в застольях пытались перейти, но так и не получилось).
Мне неожиданно вспомнилась совсем уж смешная ситуация.
Жил у нас в Переделкине — сначала на аллее классиков, потом несколько в отдалении — писатель Николай Евгеньевич Вирта. На ставшем теперь (после смерти Пастернака) мемориальном сельском кладбище — смерть как неизбежность вступила в мою детскую жизнь, когда выходил я за калитку, услышав издали неуклонно приближавшиеся звуки траурного марша (к погосту двигалась, загородив всю улицу, процессия за открытым кузовом грузовика с покойником), — Вирта похоронен поодаль от знаменитых могил, надгробный обелиск его между тропинкой и сеткой ограды — и некоторые из проходивших мимо граждан удивлялись, что четырежды лауреат Сталинской премии погребен так скромно.
Не знаю уж, что связывало перед войной и некоторое время после войны отца моего с Николаем Евгеньевичем, в те годы особенно известным писателем, но гостили друг у друга часто, и в мемуарах дочери Вирты Татьяны есть фотография: она держит на руках меня — младенца.
Потом Вирта со скандалом ушел из семьи, полюбив известную московскую красавицу, — и жил бы с нею счастливо у себя на родине под Тамбовом, не прищучь его фельетоном у себя в газете зять Хрущева Аджубей — и на все хрущевские времена Николай Евгеньевич выбыл из оборота. Но пришел во власть Брежнев, и Вирта воспрянул, сочинил пьесы, вернулся в Переделкино, правда, на другую дачу (ту, что поодаль от известной всем аллеи), и снова женился — на молодой даме, работавшей в парткоме Союза писателей.
Вот о новой женитьбе, новой пассии Николая Евгеньевича и беседовали Сергей Сергеевич с отцом.
Более романтичный Сергей Сергеевич воскликнул: “Она в него влюблена!” “Бросьте, Сергей Сергеевич, — сказал отец, — влюбиться можно в такого человека, как я. В крайнем случае, как вы. Но не в Вирту же?”
В этом заблуждении тоже весь отец.
А почему не в Николая Евгеньевича, если тот все три раза женат был на красивых женщинах?
Почему в него, а не в Сергея Сергеевича?
Сергей Сергеевич наверняка больше нравился женщинам — он был им понятнее. Правда, Сергей Сергеевич не Вирта, в громких связях замечен не был. Но приятельница моей матушки, детская писательница и мама известной балерины Большого театра, ставшей балетмейстером, — красивая, статная дама, — всю жизнь была влюблена в Сергея Сергеевича.
Сергей Сергеевич был, повторяю, легкий человек. И семье, если не принимать во внимание споры со старшим сыном о политике (а если и принимать, мало что меняется), бывало с ним легко.
Как-то Сергей Сергеевич со смехом рассказывал, что вернулся он ночью на дачу — и выяснилось, что спать ему лечь негде: везде, во всех комнатах (на двух этажах), на кроватях и на полу спят однокашники Андрея по институту.
У меня тоже, случалось, гостили приятели, иногда кто-то и жил некоторое время, но представить, что моего отца рассмешила бы картина, развеселившая Сергея Сергеевича, не могу: отец наверняка почувствовал бы себя уязвленным и униженным, как хозяин дома.
В записи, которую сделал отец, вернувшись со дня рождения Сергея Сергеевича, он осуждает Котю, явившегося из армии на “шашлычки” из “Арагви” мало что при бакенбардах, но и располневшего так, словно дослужился за год до подполковника.
Отцу показалось бестактным, что Константин в присутствии партийного папы и отцовских приятелей, состоявших в Коммунистической партии, во всеуслышанье сказал, что он, Котя, “ненавидит коммунистов”.
А Сергей Сергеевич выходке сына не придал никакого значения.
И что? Котя сделался диссидентом, пошел по тюрьмам? Нет — и более того, прекрасно вел передачу, вроде бы ненароком возвращавшую к советским ценностям, — ни барственная полнота не помешала, ни количество съеденных шашлыков, ни совершенно иная позиция, занимаемая старшим братом.
