И что? Котя сделался диссидентом, пошел по тюрьмам? Нет — и более того, прекрасно вел передачу, вроде бы ненароком возвращавшую к советским ценностям, — ни барственная полнота не помешала, ни количество съеденных шашлыков, ни совершенно иная позиция, занимаемая старшим братом.
У меня есть сильное подозрение, что отец не прочел ни одной из книг Сергея Сергеевича — ну, может быть, перелистал несколько первых страниц — о чем книга, он знал, все вокруг о ней тогда говорили.
Хотя отец и считал Катаева беллетристом, самым важным полагал хорошее письмо (он бы никогда не усомнился, как Гранин, в первостепенной важности того, как написано. На свой, разумеется, вкус).
Текст Сергея Сергеевича казался ему газетным — и самого Сергея Сергеевича он считал журналистом. Советовал мне — в присутствии того же Смирнова — учиться у него писать очерки (я даже запомнил наставление Сергея Сергеевича: “Для очерка прежде всего нужен хороший треп”.
Я сам не очень внимательно читал книги Смирнова с точки зрения литературы. Но соглашаться с отцом не тороплюсь, поскольку писавшие о книгах Сергея Сергеевича — не глупее нас, — отмечая несомненные достоинства его документальной прозы, предполагали, что автор сам отказывался от метафорического слога для достижения большей достоверности.
Отец не признавал литературы без вымысла. В не самые счастливые годы, когда не доводил он до завершения десятки начатых рукописей, я давал ему советы опубликовать что-нибудь из множества дневниковых его тетрадей или дорожных записей. Отец неизменно отвечал словами Пушкина: “Над вымыслом слезами обольюсь”.
Сергей Сергеевич с любопытством расспрашивал об авторе “Молодой гвардии”. И, когда отец пытался слегка умерить его априорные восторги, горячо заявил, что Фадеев самая для него интересная фигура — была и будет.
Возможно, занимая не один год уже руководящий пост, Сергей Сергеевич видел в Александре Александровиче образец генерала от литературы.
Отцу приближалось к семидесяти, а публикации бывали совсем нечасто — за два десятилетия три-четыре небольших вещи, — некоторые из не самых тактичных собеседников спрашивали, пишет ли он? Или возраст и болезни мешают? Он отвечал неизменно: “Пишу. Все надеюсь прославиться”. И ответ всегда воспринимался шуткой.
Когда же успех Сергея Сергеевича взошел на самый пик и Смирнов непрерывно находился у всех на виду, отца, не исключаю, брала досада, что слава — та, какой ему, наверное, хотелось, — его обошла.
И он не всегда бывал деликатен, замечая, что Сергей Сергеевич доедает курицу своей славы.
Не сходясь по-соседски близко ни с кем из писателей, кроме Корнея Ивановича и Сергея Сергеевича, отец неожиданно обрел приятеля в лице Ивана Васильевича Комзина, жившего на той же улице, что и классики, но в собственной трехэтажной даче.
Комзин был видным гидростроителем, Героем Социалистического Труда, строившим и Асуанскую плотину, и на Волге Куйбышевскую (теперь Самарскую) ГЭС.
Человек большого роста и силы, с длинными руками, из-за которых, как он рассказывал, ему в институте запрещали заниматься боксом, зато женщины — опять же в рассказах героя — очень любили бывать в этих самых руках.
Вспоминая о каком-то случае за границей, он упомянул, что какой-то иностранный строитель обратился к нему — господин профессор. “Или он сказал мне — «господин генерал», не помню”. Но Комзин и был генералом и профессором.
Рассказчиком он был великолепным.
После одного из вечеров у нас на даче отец записывает, что договорились гости за столом до того, что Иван Васильевич начал пересказывать своими словами передачу, которую накануне вел по телевизору Сергей Сергеевич. Правда, — не смог удержаться от комментария отец — делал это намного талантливее, чем Сергей Сергеевич.
И здесь без элемента ревности не обошлось.
Как устный рассказчик отец не уступал ни Сергею Сергеевичу, ни Ивану Васильевичу, но не представляю, сумел бы он вести передачу по телевизору или прочесть лекцию в институте.
Обстоятельства могли сложиться и так, что мы дружили бы с Андреем — и дружили бы всю жизнь! Я смотрю, и он до сих пор с теми, с кем был смолоду, и я с теми же (из тех, кто жив).
Обстоятельства сложились, однако, по-другому.
У него, как у человека успеха, становилось все больше и больше знакомств и дружб, хотя киношным связям Андрей, как мне казалось издали, оставался наиболее верен.
Назвав Андрея человеком успеха, вовсе не хочу сказать, что жизнь его сложилась легче, чем моя. Я лишь предположил, что успешность предполагает населенность жизни большим количеством людей. Но мне трудно судить, хорошо это или плохо.
Мы вместе с Элей и Андреем проводили часть лета в Гагре. Мне исполнилось двадцать пять, Андрею — двадцать четыре. Я отслужил первый сезон в АПН — и журналистика (в том ее развлекательном апээновском варианте) не успела мне еще наскучить. Андрей уже был режиссером — он стал студентом на год позже, чем я, но высшее образование получил раньше. Я же учился в двух учебных заведениях, у меня года полтора потеряно.
В Гагре мы играли в футбол на площадке перед эстрадой летнего кинотеатра, вечера проводили в компании приятных людей. И казалось, как на курортах обычно и кажется, что все на море начавшееся продолжится зимой в Москве.
У Эли с Андреем я однажды был — и прекрасно провел вечер. В гости я приехал не вполне трезвым — и возможно, произвел на хозяев впечатление хуже, чем в Гагре. Правда, Виргиния Генриховна, когда навещала мою матушку, похвалила меня за то, что за ее невесткой, как ей доложили, я весь вечер ухаживал. Виргиния Генриховна любила Элю, и успех невестки у мужчин свекровь только радовал.
11
Осенью шестьдесят восьмого года в Красной Пахре проводили семинар для молодых дарований — артистов, режиссеров, художников. И меня туда командировали от АПН (я все еще оставался в АПН, уходил на год, но вернулся обратно) — но почувствовал я себя там очень сиротливо.
В последний вечер, когда неожиданно выяснилось, что буфет закрыт, я вызвался вместе с комсомольскими работниками (семинар проводил комсомол) съездить к буфетчице домой на машине — нам удалось привезти буфетчицу обратно, и она продала семинаристам два ящика водки.
Но, когда начались в разных комнатах Дома отдыха прощальные возлияния, мне некуда было себя деть — меня не позвали ни в одну компанию. Хорошо, встретился мне в коридоре Володя Панченко, мой приятель из комсомола (он стал потом генеральным директором Госконцерта), и я провел вечер в комсомольской компании, куда бы меня тоже не позвали, не встреть я случайно Володю.
