Но не подумать ли о том, что, покинув нас, Сергей Сергеевич — не генерал литературы и не телеведущий — вышел из плена должностей и комплиментов — и стал книгой “Брестская крепость”, оставшейся наедине с никем (и ничем) не отвлекаемым читателем?
Я говорил уж о том, что он стал частью легенды, преобразованной им в документ (где оставлена ему навсегда роль).
В телевизионном фильме, Брестской крепости посвященном, на роль отца был приглашен Котя Смирнов.
Притом что Котя в семействе Смирновых — мой любимец (и в качестве сына больших родителей, если ему нравится, тоже), я вынужден заметить, что актер он на порядок хуже Андрея — и сыграл он кого-то больше похожего на Симонова, чем на Смирнова.
Андрей, на мой взгляд, отлично сыграл Сергея Сергеевича в фильме про Бунина, и я подумал: а почему бы Авдотье Сергеевне, Андрюше и Коте не сделать фильм о Сергее Сергеевиче? Я сразу представил себе этот фильм — со стариком Глуховским в прологе, с Андреем в роли отца, с какой-то актрисой уровня Тереховой, сыгравшей бы Виргинию Генриховну, с каким-нибудь очень обаятельным актером в роли сибарита Константина Сергеевича Смирнова.
И сколько же может быть в таком фильме ролей писателей, жен и детей писателей — и уходящая натура Переделкина ко всему прочему.
В интервью с Андреем я прочел, как радовался Сергей Сергеевич, что не без его стараний учрежден отныне праздничный день — День Победы, никогда после войны не отмечаемый.
Во всем, что происходит у нас, есть подтекст.
Товарищ Сталин не случайно 9 Мая особо не отмечал.
Ему нужна был победа, отдельная от победителей.
Ему не победители нужны были, голову поднявшие, а знавшие свое место подданные.
И вот вошедший в государственный праздничный оборот День Победы постепенно превратился в дату поминовения в первую голову товарища Сталина.
Поначалу воспоминание о товарище Сталине как о главнокомандующем было чуть ли не фрондой — а сегодня неумолимо превращается в ритуал.
В дни чествования ветеранов — шутят, что с каждым годом их становится не меньше, а больше, — я всегда вспоминаю про инвалидов (безруких, безногих, на роликовых плотиках) первого послевоенного года, помню их на улицах, помню в поездах — казалось невозможным представить, что люди, взаправду бывшие под огнем (у писарей рук и ног не отрывали), оставлены родиной без внимания.
И, когда всех инвалидов из Москвы и больших городов выслали, люди со стыдом, но почувствовали некоторое облегчение — потому что стыд от того, что ничем не можешь (кроме милостыни) помочь тем, кто защитил тебя в боях, был еще бо́льшим.
Я все ждал, что кто-нибудь из орденоносных ветеранов в очередной День Победы вспомнит об инвалидах.
Не вспомнили — и теперь уже не вспомнят.
Про инвалидов вспомнил один Евтушенко, сочинивший поэму, как приехали эти калеки на стадион “Динамо” смотреть футбол против западных немцев. Матч, правда, играли в пятьдесят четвертом году — и я не уверен, что увечные до такой степени воины еще оставались в живых. Но Евтушенко — хвала ему — вспомнил все-таки про них — и, поселив их в фантазии поэтической, вернул в Москву.
Ветераны превратились в единое целое — участие в этой войне приведено к общему знаменателю.
Но вспомните прозу лейтенантов — кстати, масштаб рассказанного о войне не высотой чинов достигается, а масштабом мысли — в ней обязательно присутствует конфликт между своими (в одну военную форму то есть обмундированными).
С чего начинается фильм “Тишина” по роману Юрия Бондарева?
В послевоенном коммерческом ресторане встречаются случайно два офицера-орденоносца, вместе воевавшие, — и один бьет другому морду за подлость, за трусость, повлекшую смерть своих солдат.
Или картина Константина Воинова “Солнце светит всем”, где прекрасный актер Валентин Зубков (сам, кстати, воевавший) играет ослепшего учителя, который по голосу узнает тоже работающего сейчас в школе чуть ли не директором командира соседней батареи — и кричит ему: “Почему молчала твоя батарея?” Он ослеп из-за того, что батарея нынешнего директора не стреляла.
И “Брестская крепость”, конечно же, построена на конфликте.
Что-то же неправильное в самом строе, наверное, если и на фронте начальство всего чаще отдает предпочтение мерзавцу перед истинным героем. Кто эти люди, которые всегда командуют — и отдают (всегда) предпочтение тем, кто хуже, перед лучшими? Награждают не тех, кого надо? Обходят наградами тех, кого следовало наградить?
Одной Ленинской премией автору книги на такой вопрос не ответишь.
Но книга такая существовала бы и без премии.
IV. Дом творчества
Глава первая
1
Войди я через центральные ворота с улицы Погодина, где охранники, сюжет начавшейся главы мог бы сложиться и по-иному. Дорога от их будки упрется сначала в стеклянный борт ресторана “Дети солнца”. А потом уж пройдённым (с ударением на втором слоге — никто пути пройдённого у нас не отберет) путем доберемся до исторических колонн старого корпуса.
ДТ (я настаиваю на этой облагораживающей название учреждения аббревиатуре) — это сильно уменьшенное писательское Переделкино. В ДТ всей семьей не живут, лишь некоторые из стариков приезжают с женами.
Войди я через центральный въезд, не потянуло бы меня на многофигурный эпос.
А мне вовсе не требуется столько фигур.
Я и не вошел — интуитивно, наверное, — через охраняемые ворота.
Привычно свернул с аллеи классиков в оставленную по недосмотру (не по умыслу же) калитку в других, закрытых, но без охраны воротах — напротив дачи Кассиля, где осенью сорок первого года папа правозащитника Алексея Симонова сочинил “Жди меня”.
2
О том, что поэт Николай Заболоцкий жил не меньше года после войны в Переделкине — и не дачником-арендатором, а бомжом, воспользовавшись участием и добротой хорошего человека, за городом не зимовавшего, слышал, конечно.
Но в пору жизни поэта по соседству я и не подозревал о его существовании. На улице, скорее всего, с ним встречался, а кто он такой, не ведал.
Николая Алексеевича Заболоцкого я запомнил уже при следующем нашем соседстве — на Беговой, угол с Хорошевским шоссе.
В своей прямой причастности к литературной жизни Переделкино худо-бедно продолжается, прежний ореол утратив, но мемориальную репутацию за счет музеев (и тлеющих мифов) отчасти сохраняя.
А поселения на Беговой больше нет — и оно является мне сегодня лишь в режиме миража.
