Вообще-то, абстрагируясь от настроений того вечера, не считаю себя стойким хулителем “Белорусского вокзала” — порой, когда я смотрел его в День Победы, что-то и нравилось, трогало меня в картине Андрея Смирнова — мы же с ним люди одного поколения, сходного воспитания. Другое дело, что мне фильм казался снятым как-то аляповато, не в настоящую силу оператора Лебешева, снявшего затем замечательные картины.
Правда, не исключаю, что фильм (сознательно — бессознательно) снят в эстетике наших детских воспоминаний о кино про войну.
Грустно бывает, когда, сняв свой самый знаменитый фильм, режиссер в последующих работах до него не дотягивается.
Но с Андреем все случилось по-другому — и дальше он снимал все лучше и лучше. Мне больше всего почему-то понравилась картина, которую Андрей считал вконец испорченной поправками (и ушел после нее на много лет из режиссеров), — про архитекторов, “Верой и правдой”; я всегда смотрю, когда повторяют ее по телевизору.
К сожалению, я так и не увидел фильма Сергея Юрского “Чернов/Chernov” — повесть читал, а картину так и не посмотрел — Андрей сыграл в ней главную роль. Говорили, что это было очень точным попаданием.
Не знаю, видел ли я все фильмы с участием Андрея-артиста, но до “Елены” Звягинцева мне казалось, что в кино используют очень выигрышный его типаж. А в “Елене” видно, конечно, что он — без дураков хороший артист.
Виргиния Генриховна сетовала: “Сережу забыли… Все Шукшин, Шукшин…”
Шукшин, конечно, был тут ни при чем — он проходил по другой художественной (и только художественной, сугубо художественной) номенклатуре.
Но Виргиния Генриховна верно почувствовала, что с уходом Сергея Сергеевича что-то в отношении к нему неуловимо изменилось.
Можно предположить, что и при жизни Сергея Сергеевича к середине семидесятых что-то неуловимо менялось в отношении к нему — тезис Пастернака начал подтверждаться: превращение в литературного генерала или министра не проходит для писательской психики бесследно. Смирнов, как совестливый человек, не мог не чувствовать, в какой тупик он будет загнан властью — и своей (по сути, достаточно ограниченной возможности творить добрые дела), и той, что над ним (безграничной, в общем-то).
Обратного пути из власти не бывает — это всегда крушение и удар все по той же травмированной властью психике.
И кураж для дальнейшей литературной работы был не так уже велик, каким был, когда входил писатель в известность и завидную должность.
Но, пока Сергей Сергеевич был жив, все заслонялось производимым им по-прежнему впечатлением — и уловить, что изменилось, вряд ли было возможно.
Когда писатель очень уж у всех на виду, он иногда подпирает свои книги активностью (влиятельностью) своего участия в общественной жизни.
После его ухода книги ждет в лучшем случае новое прочтение (и более, может быть, придирчивое, чем при жизни автора) — а в худшем — забвение, если, конечно, сложившаяся о писателе при жизни легенда каким-либо образом не продолжится.
Сергей Сергеевич Смирнов стал частью той легенды о Брестской крепости, которая его усилиями превратилась в факт истории, — и автор расследования стал персонажем документа, что весомее, но и менее романтично — рано или поздно все должно быть названо своими именами.
Наш сотрудник из АПН Марк Татаринов был сослуживцем Сергея Сергеевича по Воениздату. Марк был человеком, чье мнение мало для меня значило, но для вранья ему не хватило бы фантазии. И я запомнил его рассказ, как радовался — и не скрывал радости — Смирнов, что набрел на тему, разрабатывать которую можно будет бесконечно.
Твардовский (в рабочих тетрадях) пишет, что “осуществлением «Теркина» обязан этой ужасной войне, а ужасную войну эту пережил благодаря «Теркину»… а что тогда говорить про Симонова, который своим литературным клондайком обязан войне”.
Дальше Твардовский говорит про Симонова, на мой взгляд, неоправданно резко — и я не считаю себя вправе цитировать им сказанное: он же не статью, не рецензию пишет, а делает запись в рабочей тетради, не предназначенной, может быть, для чужого прочтения.
Кроме того, от Джека Лондона мы знаем, что такое Клондайк — и на какие риски, на какие жертвы идут золотоискатели.
12
Когда Сергей Смирнов ворвался с журналистским азартом в легенду (как сам он говорил, “смутную легенду”) о защитниках Брестской крепости, она вполне могла и не оказаться Клондайком.
Смирнов мог залезть в дебри, вовсе не угодные власти, — и он залез. Но ему повезло, что начальство не сразу сообразило, на какие опасные для открытой информации глубины зашел журналист, ведомый (по всем внешним признакам, аргументации и лексике) праведной патриотической идеей.
Ему дали за книгу Ленинскую премию — и только тогда поняли, что с поощрением переборщили. Признавать ошибку было глупо, а всего удачнее — постараться переставить акценты в читательском понимании работы Смирнова. Автора возвеличить, но с переизданием “Брестской крепости” не торопиться.
В “Брестской крепости” нет места хеппи-энду.
Справедливость восторжествовала лишь в частном случае.
Возвращение благодаря смелости и настойчивости Смирнова честных имен героям, награды, нашедшие их через столько лет, не должны освобождать нас от вопроса о пропавших героях: а почему они пропали? Каким образом могло сложиться впечатление, что этих людей там, в крепости, и не было — кто-то же был вместо них награжден? Когда Смирнов (в начале поиска не знаменитость, не лауреат, не начальник) стал искать героев, существовавших в легенде безымянно, выяснилось, что кто-то был в концлагере, кто-то и сейчас в тюрьме, кто-то живой и не в заключении, но влачит (из-за кого влачит?) нищенское существование.
Сколько времени прошло с окончания войны, а до правды почти так же далеко (ничего, к общему несчастью, не изменили книги о ней, едва ли не самые важные в советской литературе книги, версия главного политуправления армии давит, как и давила) — для необходимой каждому жителю нашей страны правды о войне нужна и правда о тыле (говорю скромно “о тыле”, чтобы обухом по голове не ошарашивать понятием “мир”).
Ушел из жизни Сергей Сергеевич Смирнов — эффектный, не сходивший с менее уплотненного, чем сейчас, телеведущими экрана человек — и кому-то, может быть, еще, кроме Виргинии Генриховны, показалось, что автора “Брестской крепости” забыли.
Мы не будем обманывать себя, что мертвых (и самых лучших) помнят ежедневно, — дай бог, чтобы помнили живых (я про лучших).
Но не подумать ли о том, что, покинув нас, Сергей Сергеевич — не генерал литературы и не телеведущий — вышел из плена должностей и комплиментов — и стал книгой “Брестская крепость”, оставшейся наедине с никем (и ничем) не отвлекаемым читателем?
