Ганхоф осушал чару за чарой и избегал взгляда гетмана, а Кмициц не пил, смотрел на стол перед собою, супя брови, точно размышлял о чем-то или вел с самим собою внутреннюю борьбу. Радзивилл содрогнулся при одной мысли о том, что ум юноши может озариться догадкой, и тогда правда выйдет наружу, и этот офицер, представлявший единственное звено, которое связывало остатки польских хоругвей с делом Радзивиллов, разорвет эту связь, если даже принужден будет вырвать сердце из своей груди.
Кмициц давно уже тяготил Радзивилла, и, если бы не та странная власть над гетманом, которую он приобрел силою обстоятельств, он давно бы пал жертвою своей дерзости и княжеского гнева. Но Радзивилл ошибался, подозревая, что в эту минуту молодой рыцарь предается мыслям, враждебным делу, ибо пан Анджей был поглощен одною лишь Оленькой и той глубокою рознью, которая их разделяла.
Минутами ему казалось, что эту девушку, которая сидит вот тут, рядом с ним, он любит больше всего на свете, но потом в нем просыпалась такая ненависть к ней, что, если бы только он мог, он убил бы ее, но вместе с нею и самого себя.
Так запуталась его жизнь, что тяжким бременем стала она для простой его натуры. Он чувствовал то же, что чувствует дикий зверь, попав в тенета, из которых он не может выпутаться.
Тревожное и мрачное настроение, царившее на пиру, раздражало его до крайности. Было просто непереносимым.
А пир с каждой минутой становился все мрачней и мрачней. Гостям казалось, что они пируют под нависшею свинцовою крышей, которая тяготит их головы.
Тем временем в залу вошел новый гость.
– Это пан Суханец, – воскликнул князь, увидев его. – От брата Богуслава! Верно, с письмами?
Вновь прибывший отвесил низкий поклон.
– Так точно, ясновельможный князь! Я прямо с Подлясья.
– Дай же мне письма, а сам садись за стол. Прошу прощенья, дорогие гости, хоть мы и на пиру сидим, я все же прочту письма, тут могут быть новости, которыми я бы хотел поделиться с вами. Пан дворецкий, не забудьте дорогого посланца.
С этими словами князь взял у Суханца пачку писем и торопливо вскрыл первое из них.
Гости с любопытством уставились на князя, силясь по выражению его лица отгадать содержание письма. Но, видно, письмо не принесло ничего хорошего, так как лицо князя побагровело и глаза сверкнули диким гневом.
– Дорогие гости! – сказал гетман. – Князь Богуслав пишет, что те, кто предпочел составить конфедерацию, вместо того чтобы идти на врага под Вильно, разоряют теперь на Подлясье мои поместья. С бабами в деревнях легче воевать! Хороши рыцари, нечего сказать. Но не уйти им от возмездия!
Затем он взял второе письмо и едва только пробежал его глазами, как лицо его прояснилось улыбкою торжества и радости.
– Серадзское воеводство покорилось шведам, – воскликнул он, – и вслед за Великой Польшей приняло покровительство Карла Густава!
Через минуту снова:
– Вот последняя почта! Наша победа! Ян Казимир разбит под Видавой и Жарновом! Войско оставляет его! Сам он бежит в Краков, шведы его преследуют! Брат пишет, что Краков тоже должен пасть!
– Порадуемся же, друзья! – странным голосом сказал Шанецкий.
– Да, да, порадуемся! – повторил гетман, не заметив, каким голосом произнес эти слова Шанецкий.
Он был вне себя от радости, лицо его в минуту словно помолодело, глаза заблестели; дрожащими от счастья руками взломал он печать на последнем письме, посмотрел, весь просиял, как солнце, и крикнул:
– Варшава взята! Да здравствует Карл Густав!
И тут только заметил, что на гостей эти вести произвели совсем не такое впечатление, как на него самого. Все сидели в молчании, неуверенно поглядывая друг на друга. Одни нахмурились, другие закрыли руками лица. Даже придворные гетмана, даже люди слабые духом, не смели разделить радости князя при известии о том, что Варшава пала, что неминуемо падет и Краков и что воеводства одно за другим отрекаются от законного своего господина и предаются врагу. Было нечто чудовищное в этом удовлетворении, с каким предводитель половины войск Речи Посполитой и один из высших ее сенаторов сообщал о ее поражениях. Князь понял, что надо смягчить впечатление.
– Друзья мои, – сказал он, – я бы первый плакал вместе с вами, когда бы речь шла об уроне для Речи Посполитой; но Речь Посполитая не несет урона, она лишь меняет своего господина. Вместо неудачливого Яна Казимира у нее будет великий и счастливый воитель. Я вижу уже, что кончены все войны и разбиты все враги.
– Ты прав, ясновельможный князь! – произнес Шанецкий. – Точь-в-точь такие слова говорили Радзеёвский и Опалинский под Уйстем. Порадуемся, друзья! На погибель Яну Казимиру!
С этими словами Шанецкий с шумом отодвинул кресло, встал и вышел вон.
– Вин, самых лучших, какие только есть в погребах! – крикнул князь.
Дворецкий бросился исполнять приказ. Зала зашумела, как улей. Когда прошло первое впечатление, шляхта стала обсуждать вести, спорить. Суханца расспрашивали о положении на Подлясье и в соседней Мазовии, которую уже заняли шведы.
Через минуту в залу вкатили смоленые бочонки и стали выбивать гвозди. Все повеселели, глаза разгорались оживлением.
Все чаще раздавались голоса:
– Все пропало! Ничего не поделаешь!
– Может, оно и к лучшему! Надо примириться с судьбой!
– Князь не даст нас в обиду!
– Нам лучше, чем прочим!
– Да здравствует Януш Радзивилл, воевода наш, гетман и князь!
– Великий князь литовский! – снова крикнул Южиц.
Однако на этот раз ему не ответили ни молчанием, ни смехом; напротив, несколько десятков охриплых глоток рявкнули хором:
– Желаем ему этого от всего сердца и от всей души! Да здравствует наш князь! Пусть правит нами!
Магнат встал, лицо его было красным, как пурпур.
– Спасибо вам, братья! – сказал он важно.
От пылающих светильников и дыхания людей в зале стало душно, как в бане.
Панна Александра перегнулась за спиной Кмицица и сказала россиенскому мечнику:
– Голова у меня кружится, уйдем отсюда.
Лицо ее было бледно, на лбу блестели капли пота.
Но россиенский мечник бросил беспокойный взгляд на гетмана, опасаясь, как бы уход не вменили ему в вину. На поле боя это был отважный солдат, но Радзивилла он боялся пуще огня.
А тут гетман, как назло, воскликнул:
– Враг мой, кто не выпьет со мною до дна всех заздравных чаш, ибо сегодня я весел!
– Слыхала? – сказал мечник.
– Дядя, не могу я больше, голова кружится! – умоляющим голосом шепнула Оленька.
– Тогда уходи одна, – ответил мечник.
Панна Александра встала, пытаясь уйти так, чтобы не привлечь к себе внимания; но силы оставили ее, и она схватилась за подлокотник кресла.
Она бы упала без памяти, если бы ее не подхватила вдруг и не поддержала сильная рыцарская рука.
– Я провожу тебя, панна Александра! – сказал Кмициц.
И, не спрашивая позволения, обнял и сжал ее стан, а она стала клониться все больше к нему и, не успели они дойти до дверей, бессильно повисла на железной его руке.
Тогда он легко, как ребенка, взял ее на руки и вынес из залы.
Глава XXIII
В тот же вечер после окончания пиршества пан Анджей непременно хотел видеть Радзивилла, но ему сказали, что у князя тайный разговор с Суханцем.
Он пришел на следующий день утром и тут же был допущен к своему господину.
– Ясновельможный князь, – сказал он, – я пришел к тебе с просьбой.
– Что я должен для тебя сделать?
– Не могу я больше жить здесь. Что ни день, горшую муку терплю. Нечего мне делать в Кейданах. Какое хочешь придумай мне дело, ушли куда хочешь. Слыхал я, будто должны двинуться полки против Золотаренко. Пойду я с ними.
– Золотаренко и рад бы затеять с нами драку, да никак ему этого нельзя, тут уже шведы, а мы без шведов против него тоже не можем пойти. Граф Магнус наступать не торопится, а почему, это мы знаем! Потому, что мне не доверяет. Неужто так тебе худо в Кейданах под нашим крылом?
– Милостив ты ко мне, ясновельможный князь, а все же так мне худо, что и сказать нельзя. Я, по правде, думал, все будет иначе. Думал, драться будем, жить будем в огне и дыму сражений, день и ночь в седле. Для этого сотворен я Богом. А тут сиди, слушай разговоры да споры, прозябай или за своими охоться, вместо того чтобы врага бить. Нет больше сил моих, нет! Стократ лучше смерть, клянусь Богом! Одно мученье!
– Знаю я, отчего ты отчаялся. Любовь, только и всего! Войдешь в лета, сам над этим мученьем будешь смеяться! Видал я вчера, сердитесь вы с нею друг на дружку, и все пуще да пуще.
– Не нужна она мне, а я ей. Что было, то прошло!
– А что это, она вчера захворала?
– Да.
Князь помолчал с минуту времени.
– Я уже советовал тебе и еще раз советую, – снова заговорил он, – коли в ней все дело, бери ее по доброй ли воле, против ли воли. Я велю обвенчать вас. Ну, покричит, поплачет… Пустое это все! После свадьбы возьмешь ее к себе в покои… И коли на другой день она все еще будет плакать, грош тебе цена!
